Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Я шагнул вперед, когда она подошла к первой ступени. Если бы мне об этом рассказал другой человек, я бы перебил и вставил свое: к подобной-де истории нужны арочные своды, создают атмосферу, усиливают напряжение. Однако в тот момент мне было достаточно для куража даже той незатейливой песенки, которая прозвучала перед этим. Сердце билось с неистовством — тут уж действительно впору было предположить, что я серьезно хвораю. Нет, не хвораю, наоборот, лопаюсь от дикарской энергии и понимаю, что наступает мой час.
Она ступила навстречу мне и замерла в замешательстве.
Я задал вопрос: «Здесь проживает семейство Ванцетти?»
Она ответила: «Нет».
Тогда я сказал: «Спасибо, прошу
И удалился.
Ванцетти (кто они такие вообще?) пришли мне в голову от невыносимой паники. Вечер я провел, стараясь убедить себя, что встреча прошла наилучшим образом. Что я проявил поразительное хитроумие. Что если бы она насмеялась над моими признаниями и сказала бы в ответ: да как тебе могло прийти такое в голову, спасибо, конечно, но, извини, есть другой человек, — что пришлось бы делать после? Вычеркнуть ее из своей жизни? Озлобиться от унижения и решить, что она круглая дура? Прилепиться к ней как банный лист на много месяцев, алкая второй Оказии, превращаясь в посмешище лицея? Избирая же, наоборот, тактику молчания, я сохранил все то, чем обладал до того, и совершенно ничего не потерял.
Вообще-то, без всякого сомнения, этот другой человек был. Он иногда ждал ее около школы. Студент университета, высокий, белокурый. Его звали Ванни (не могу уж сказать, имя это было или фамилия), и как-то раз у него был наклеен пластырь на шее, и он, смеясь, бесшабашно говорил друзьям: простая сифилома! А в другой раз появился на мотороллере.
Это был один из первых мотороллеров «Веспа». Они водились, говорил мой папа, только у золотой молодежи. В моих глазах — обладать «Веспой» было то же, что ходить в кафешантан и смотреть на голых танцорок. Греховодство. Кое-кто из лицеистов оседлывал «Веспу» по выходе из школы или приезжал на «Веспе» на пятачок, где бесконечными вечерами полагалось точить лясы у немногочисленных скамеек, перед чахлым фонтаном, пересказывая, как кто-то кому-то что-то говорил о домах терпимости и программе Ванды Озирис. И те, кто что-то когда-то говорил, и те, кто ныне это пересказывал, обретали во всеобщих глазах полупристойную харизматичность.
«Весна», по моим понятиям, — это было «уж вообще». Даже не мечта, поскольку совершенно невозможно было себе представить реальное обладание подобным предметом. Нет, не мечта, а скорее, солнечно-туманная картина чего-то нереального: мчишься с девушкой, а она, примостившись за тобой по-амазонски, обнимает руками сзади. «Веспа» была не предметом желания, а олицетворением неудовлетворенного желания.
…Я приближался с площади Мингетти к лицею, рассчитывая ее встретить, идущую с подругами. Но подруги шли без нее. Я почти бежал, боясь, что какое-нибудь мистическое божество выхватило ее у меня. И действительно, случилось гибельное, но нисколько не мистическое, а если даже и мистическое, то не божественное, а дьявольское. Лила стояла у лестницы лицея, кого-то ждала. На площадь вкатилась «Веспа», на «Веспе» сидел Ванни, на ту же «Веспу» села Лила, обняла его, как положено, под мышками сзади и сцепила руки у него на груди, «Веспа» уехала.
Это было тогда, когда юбкам, укороченным почти выше колена, юбкам военных лет, равно как и колокольчикам до середины ноги, обвивавшим бедра невест Рипа Кирби в первых американских послевоенных комиксах, приходил конец и их место занимали широкие юбки длиной до икр. Они смотрелись отнюдь не целомудреннее прежних, вовсе напротив — их грациозность была двусмысленна, элегантная воздушность так многое обещала, тем более когда их подолы развевались на ветру,
Эта юбка была вся — стыдливо-манящее реяние на ветру, обольщение посредством необъятной и всеобъемлющей хоругви. «Веспа» удалялась, царственная, как флагман, оставляющий за кормой певчий кильватер пены, вихренье дельфинов, пучин.
Она уезжала вдаль в то утро на «Веспе», и «Веспа» упрочивалась как символ страдания и никому не нужной самоотдачи.
Тем не менее опять и опять вижу реянье юбки, орифламму [387] ее волос и фигуру, разумеется — сзади.
387
Орифламма (aureum — золото, flamma — пламя) — небольшой штандарт французских королей, первоначально составлявший запрестольную хоругвь в церкви Сен-Дени. Она была главной воинской хоругвью королевских французских войск. Носилась она почетным хоругвеносцем (porte-oriflamme) и поднималась на копье лишь в момент боя; до того времени хоругвеносец нес орифламму на себе.
Джанни говорит, что, когда нас водили в театр, весь спектакль Альфьери я просидел, устремив глаза на ее затылок. Однако я не слышал ничего от Джанни (видимо, он просто не успел рассказать) про другой поход в театр, на заезжую провинциальную труппу, на ростановского «Сирано». Я впервые получил возможность посмотреть эту пьесу на сцене и организовал целое мероприятие, впятером с одноклассииками мы купили билеты на галерку. Предвкушалось наслаждение, а также гордая перспектива — буду подавать реплики еще до того, как их выговорят артисты.
Мы явились задолго до начала. Места были во втором ряду. Прямо перед поднятием занавеса перед нами в первом ряду заняла места стайка девушек. Это оказались Нинетта Фоппа, Сандрина, еще две какие-то и Лила.
Место Лилы было прямо перед Джанни, Джанни сидел рядом со мной, так что я опять получил возможность вглядываться в ее затылок, но если перегнуться и вытянуть вперед шею, то был виден и профиль (тогда он был виден, а вот сейчас лицо Лилы загорожено дрожащими квадратиками). Быстрые приветы, как, и вы тоже тут, вот совпадение. По мнению Джанни, мы были слишком юными для наших девиц, а что я играл на сцене с пилюлей за щекой и был не хуже Джерри Льюиса, не столь уж было важно, над такими посмеиваются, в таких не влюбляются.
Но мне все равно было замечательно. Впивать текст «Сирано» реплику за репликой, когда впереди сидит Лила, головокружение нарастало. Я уже не понимал, какова собой Роксана, выступавшая на сцене, потому что спиной ко мне, наискосок, у меня имелась Роксана своя. Мне казалось, я понимал, когда она была растрогана (кого не трогает Сирано, написанный, чтоб размягчать даже каменные сердца?), и я самонадеянно решал, что она растрогивается не вместе со мной, а обо мне и для меня. Я не мог вожделеть большего: я, Сирано и она. Прочие были толпой и безымянны.
Покуда Роксана, наклонясь, целовала чело Сирано, я был совершенно един с Лилой. В ту минуту, даже, допустим, не зная, она не могла не любить меня. Кроме того, Сирано прождал годы и годы и годы, пока она наконец осознала… Так что мог подождать и я. В ту минуту я побывал в нескольких шагах от эмпирея.
Любить затылок. Любить, желтый жакет. Желтый жакет, в котором она появилась однажды в школе, золотясь на апрельском солнце, жакет, вошедший в мои стихи. С тех пор я не мог видеть ни одной женщины в желтом жакете без волнения и без приступа нестерпимой ностальгии.