Таинственный лес
Шрифт:
— Самовар дайте, булку, — сказал Рылеев.
И в тот же момент из-за спины полового, мелькнув в полутьме коридора светлым платьем, вошла, взволнованно улыбаясь, Лиза.
Это было так сильно и неожиданно, что Рылеев, подняв руку, негромко вскрикнул. Опахнув комнату из окна, в раскрытую дверь метнулся сквозняк; занавеска, полоща, взвилась и опала, а коридорный, отступив назад, тупо мигал.
— Я вернулась, — сказала Лиза, — успокойтесь.
Взгляды их, полные тяжелых воспоминаний, светились улыбкой сквозь слезы.
— Лизочка, — сказал Рылеев, — что вы со мною делаете?
Она не ответила и стояла, держась за поля шляпы, как будто хотела пригнуть их, закрыть щеки. Момент, когда Рылеев хотел и мог бы встретить девушку иначе, дав волю чувствам — обнять и поцеловать, — прошел, и радость осталась скованной, но полной предчувствий недалекой и сложной близости.
— Ко мне? — отрывисто, не переставая улыбаться, спросил Рылеев.
Лиза наклонила голову; мягко-испытующий взгляд ее осветился глубокой уверенностью в том, что Рылеев любит ее и ждал.
— Так будем жить, — сказал Рылеев. — Уедем отсюда.
— Что же мы, как чужие? — с упреком произнесла Лиза. — Вот, я первая…
Восхищенный, почувствовал Рылеев на своем плече ее руку и голову. Связанность оставила его, он обнял и поцеловал Лизу в висок, но чувствовал, что все это еще не настоящее, что им нужно снова, помогая любви, привыкнуть и сродниться друг с другом. Ревность проснулась в нем далеким, глухим эхом, но все острое в ревности перегорело, было затоптано радостью тревожного возвращения.
— Сядем, — выпустив теплый стан девушки, сказал Рылеев, — мы ведь теперь дома.
Лиза, смеясь, развела руками:
— Вы все такой же. Вы глубоко семейный человек, Алексей. У вас плохой номер.
— Почему такой же? Я — другой, — серьезно и оживленно сказал Рылеев. — Как странно мы встретились; или это уже свойство души человеческой — быть свободной и звучной только наедине с собой. Прежние Рылеев и Лиза умерли, другие сидят здесь, это первая наша
— Счастливы ли вы со мной… теперь? — спросила Лиза.
— Счастлив, — сказал Рылеев. — Да, я не кричу, не пою и не пляшу от радости, но это потому, что я еще не совсем ясно понимаю, что делается, — я в тумане. Нам нужно еще, Лиза, много слушать друг друга.
— Да. После.
— После, Лиза! — терзаясь тем, что говорит, не облегчая себя, вскричал Рылеев. — Я вас люблю, люблю радостно, страшно и хорошо. Будьте мне другом — я вам отдам жизнь.
— Милый, — сказала, волнуясь и подходя к Рылееву, Лиза, — не надо этих слов. — Она нагнулась к нему, шепча на ухо: — Я знаю, как ты будешь меня любить, ты — гадкий, но очень хороший, мой любимый, не мучь себя больше — сны кончились.
— Ах, Лиза, для меня все сон, — сказал Рылеев. — Я буду сердиться на тебя после, задним числом, сейчас я какой-то блаженный, вот…
Те слезы, что подступали к его горлу еще в библиотеке, при чтении Лизиного письма, вдруг, накипев и освободившись, стеснили дыхание. Отвернувшись, он дал им волю. И долго, страдая от того, что не может — от полноты ли жизни или от фантастических, хмурых теней ее — заплакать сама, смотрела красивая молодая женщина на склоненный по-детски затылок взрослого человека. Как женщине, ей это было приятно, как человеку — больно и совестно.
В поезде на Рылеева обращали внимание главным образом замужние пожилые дамы: он светился весь замкнутым, молодым трепетом.
На остановке вошел плотный, с бакенбардами, господин. Лицо его показалось Рылееву удивительно приятным и симпатичным. И много появлялось еще народа, старых и молодых, мужиков и господ, детей и прислуг. На всех их смотрел Рылеев — все были прекрасны и симпатичны. Отвернувшись, смотрел он в окно. Поезд шел лесом; за солнечной опушкой, у рельсов, теряя на расстоянии всю простоту и ясность отчетливых сплетений ветвей, синела таинственная, как всегда, даль, а торжественные лесистые холмы казались одушевленным пространством, ступенями к улыбке и гневу.
«Там Тушин», — подумал Рылеев, задумался и вздохнул.