Таинственный возлюбленный
Шрифт:
— Военный союз?! Но весь здравомыслящий мир отвернулся от этих смутьянов!
— Да, ваше сиятельство. Но нам достаточно лишь просто пообещать им это, даже не внося в условия договора. На самом деле им самим сейчас очень нужна передышка, а более того, надежда хотя бы на одного потенциального союзника. И если мы даже пока только просто пообещаем Директории в будущем заключить такой союз, она согласится значительно смягчить условия заключения мира.
— А вы уверены, дон Мигель, что Париж удовольствуется одним только обещанием?
— Да, ваше сиятельство, — уверенно ответил секретарь, — если вы направите собственноручно заверенное послание кому-нибудь
— И в этом случае Республика перестанет настаивать на двух этих неприятных пунктах?
— Да, ваше сиятельство.
Годой, не раздумывая, бросился к королеве.
— Что вы имеете нам сообщить, мой дорогой личный секретарь? — искренне удивилась Мария Луиза.
Королева Испании сидела за туалетным столиком, и ей церемонно прислуживали высокородные фрейлины. Движения фрейлин были строго определены этикетом, жесты округлы и плавны, лица-маски набелены и нарумянены. Дамы плавали по апартаментам легко и меланхолично, словно заведенные куклы. Годой смотрел на все это и никак не мог решить — смешон или величествен этот извечный обряд.
— Ваше Величество, я добьюсь от Франции не только вполне приемлемого, но даже почетного мира, если только Ваши Католические Величества дадут мне полномочия вступить в личные неофициальные переговоры с членами Директории.
— А не кажется ли тебе, мой чичо, что ты слишком переоцениваешь свои возможности? — язвительно спросила Мария Луиза. Впрочем, язвительность ее была предназначена, скорее, для фрейлин, ибо главные свои возможности чичо два часа назад доказал — лучше некуда.
— В таком случае сами спасайте свое королевство, — вспылил Годой и вышел, по-простонародному хлопнув дверью. — Проклятая баба! — прошептал он уже в приемной и отправился на псарню проверить, дал ли главный псарь серы заболевшим собакам.
Ни королева, ни фрейлины даже не подали вида, что произошло нечто из ряда вон выходящее, хотя в душе каждой вспыхнул целый костер эмоций. Королеву охватила страшная досада. Пожилая обер-гофмейстерина, весь смысл жизни которой заключался в том, чтобы неукоснительно поддерживать дворцовый этикет, негодовала в связи с недостойным поведеним невоспитанного мужлана. А самая молоденькая фрейлина, недавно вступившая в эту должность сеньорита Лусия де Бермудес, едва сдерживала рвущийся наружу лукавый смех. Она прекрасно понимала, как переворачивается все внутри у старой обер-гофмейстерины, и по этому поводу ей вспомнился услышанный на днях от подруг анекдот, давно уже гулявший по двору. «Говорят, наша старая обер-гофмейстерина никогда не меняет белье. — Почему? — Потому что дворцовый церемониал не дает на этот счет никаких указаний».
Тем не менее ритуал продолжался все также легко и непринужденно до тех пор, пока не было произведено последнее положенное движение.
Мария Луиза отпустила фрейлин и стала играть с ручной обезьянкой, раздумывая, не позвать ли Годоя и не успокоить ли его. А не то, не приведи Бог, он снова пустится по всем злачным кварталам или, того хуже, уйдет на всю ночь к этой шлюхе Тудо. Однако даже эти предположения не могли унять ее досаду. Мария Луиза в который уже раз взглянула на себя в зеркало и отвернулась. В сорок лет красивыми у королевы остались только руки да осанка. И Мария Луиза не стала звать своего личного секретаря.
Размолвка неожиданно оказалась долгой. Королева заупрямилась, а Годой, у которого и так голова шла кругом, обрадовался счастливой передышке. Для виду погрузившись едва ли не в траур из-за размолвки с Ее Величеством,
Мария Луиза, приложив к телу святые мощи и отхлестав по щекам двух горничных, вызвала наконец своего личного секретаря.
При его появлении, которого пришлось немало подождать, она против обыкновения, не встала ему навстречу, но продолжала столь царственно восседать в своем широком роброне, что ни одно перо в ее прическе не дрогнуло.
— Перестань дуться, чичо, — начала она без обиняков, однако, стараясь сохранить в голосе твердость, — сделай же что-нибудь.
— Ах, вот как… — протянул Мануэль, пытаясь сообразить, куда на этот раз дует ветер. — Вы, собственно, о чем, Ваше Величество?
Мария Луиза скривилась от невольного предположения вариантов.
— О спасении родины, дон Мануэль.
— В таком случае не вижу никаких сложностей — я спасу Испанию… и вас! — сразу же оживился он. — Так вы даете мне полномочия?
— Оставь эти ненужные церемонии, все полномочия и так давно в твоих руках.
— Надеюсь, сейчас вам от меня ничего больше не нужно, Ваше Величество? — все же сузил глаза Годой.
Королева вспыхнула и отвернулась, отпустив его жестом.
— Давно бы так! — фыркнул премьер. Грядущий мир сулил ему неслыханные доходы и славу.
Эммануэлю Жозефу Сиейесу, бывшему аббату, прославившемуся на всю Францию брошюркой «Что есть третье сословие», написанной в форме катехизиса, а теперь серому кардиналу Директории, было уже далеко за сорок. На этот момент он был единственным оставшимся в живых знаменитым деятелем уже бесконечно далекой предреволюционной поры. Из всех, кто вместе с ним начинал пять лет назад политический переворот, не осталось в живых никого. Выжил лишь молчаливый Сиейес, перешедший кипящий поток, даже не замочив ног. Когда впоследствии его спрашивали, что он делал в те годы, когда старые товарищи один за другим отправлялись на гильотину, как всегда немногословный Сиейес отвечал просто: «Я оставался жив».
И вот этот Сиейес, самый знаменитый член Директории, получил витиеватое послание испанского фаворита дона Мануэля Годоя, в котором председатель Королевского совета Испании предлагал Франции возможность заключения военного союза. Прочитав это послание, верный себе Сиейес молча передал его главнокомандующему вооруженными силами Франции Баррасу. В торжественном молчании Сиейеса было столько значительности, что Баррас воспринял его жест как руководство к незамедлительному действию.
При всех неисчислимых пороках и недостатках Барраса ему нельзя было отказать ни в энергии, ни в решительности. Аристократ по рождению, он начинал свой жизненный путь традиционной для дворянина службой в армии. Получив чин лейтенанта, он участвовал в индийской экспедиции. Однако сами военные действия и все, что с ними связано, ему не понравились. Гораздо более привлекали его интриги и возможность безоглядного прожигания жизни. Поэтому, бросив службу в армии, он предпочел окунуться в гущу парижских событий, став, в конце концов, одним из наиболее видных вождей революционного движения.