Так было
Шрифт:
Рыбаков распрямился, поманил пальцем Васену, спросил шепотом:
— Как звать.
— Васей. Она велела… — И заплакала.
Он обнял ее за плечи, вывел на кухню. Молча присели к столу.
Стерев с желтых щек слезы, Васена уныло спросила:
— Кушать будете?
Рыбаков не ответил. Да он и не слышал вопроса. «Почему я не отказался от этой поездки? Ведь Настя словно предчувствовала недоброе. Как она сказала тогда? «Да я не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить…» И вот… Как все это… Несправедливо, жестоко! Ты слышишь, Настенька?»
— Что с вами? — Дрожащая рука Васены легла на
— А? — Он стер испарину со лба. Поднялся. — Пора мне. Пора. Не гневайся на меня за Васю. Возьму я его. Сейчас.
— А как же я? — испугалась Васена. — Ведь это все, что осталось от нее.
— Знаю, — мягко проговорил Рыбаков. — Но я отец. Пойми. Спасибо тебе, что сберегла сына. Будешь в Малышенке — мимо не проходи. Обижусь. Родные ведь. Спасибо.
Она завернула ребенка в одеяло, закутала в шаль. Рыбаков пожал сухую, костистую руку горбуньи и ушел, крепко прижимая к себе живой, пищащий сверток. Шептал, баюкая: «Вася, Васенька… Ва-а-ська».
Варя была в смятении. Она металась по квартире и никак не могла найти себе места. Еще в полдень соседка сказала ей: «Готовь угощенье, твой мужик приехал. Сама видела, как он в райком заходил». Варя затопила баню и кинулась стряпать. В хлопотах незаметно пробежало время. Но вот и обед готов, и баня истоплена, а мужа все нет. Варя встревожилась. Позвонила в райком. Помощник сказал, что Рыбаков действительно вернулся, но пробыл в райкоме всего несколько минут и куда-то уехал.
Райцентр невелик, и скоро Варя уже знала, что Василий Иванович перед отъездом заходил в больницу. Куда он уехал? Зачем? Почему так спешно, даже не зашел домой?
Правда, и прежде Василий Иванович никогда не говорил ей, куда и зачем едет. Бывало, только скажет: «Еду в колхозы. Вернусь через два дня» или «Уезжаю дня на три» — и весь разговор.
Но сейчас — Варя была уверена в этом — что-то произошло необычное и страшное.
У нее вдруг возникло ощущение зыби под ногами.
Нет, предчувствие не обманывает ее. Почти два месяца не был дома и даже не зашел. Хоть бы позвонил. Надо бы узнать, зачем ходил в больницу. Только надо ли? Ох, не надо…
Нет, надо. Надо. Надо… Все надо было делась не так. Разве не видела она, что в последнее время его что-то угнетало. Он сделался молчаливым, беспричинно раздражительным и вспыльчивым. Надо было откровенно спросить его, в чем дело. Но она каким-то необъяснимым, подсознательным чутьем догадывалась, что такой разговор принесет ей огорчение и боль, и не хотела этого. Авось как-нибудь все само собой образуется. Не зря же люди говорят: «Все перемелется».
Накануне отъезда Василий Иванович пришел домой поздно ночью. Не раздеваясь и не зажигая огня, он присел на край кровати, глухо сказал: «Мне надо поговорить с тобой, Варя». Она насторожилась, испугалась. А почему сейчас? Ведь через несколько часов он уедет на целый месяц, а может, и больше. За это время все может перемениться и, возможно, будет уже не нужен этот неприятный разговор. Да мало ли что может случиться за целый месяц? «Ложись спи, — притворно зевнув, ответила она, — скоро утро. Тогда и поговорим». — «Можно и тогда», — угрюмо согласился он и стал раздеваться. На рассвете она проснулась и увидела мужа у окна. Он был босиком, в нижнем белье. Смотрел в окно и курил.
— Что,
— Пора, — ответил он и потянулся к телефону. Позвонил в райком, сказал, чтобы подъезжал Лукьяныч, и пошел умываться.
Вот так и расстались, ничего не сказав друг другу, кроме обычных при прощании слов.
Сейчас Варя вдруг поняла, что зря уклонилась от разговора и оставила беду висеть над головой.
Время перед казнью — страшнее самой казни. И Варя мучилась, ожидая мужа.
Она бестолково металась по комнате, садилась, вставала и снова садилась. Ни за что ни про что накричала на сына и даже дала ему подзатыльник, а когда разобиженный Юрка пригрозил, что нажалуется отцу, она разрыдалась и закричала:
— Где твой отец? Где? Утром приехал, а домой не показался. Больно мы ему нужны…
Наступила ночь. Варя с трудом уговорила сына лечь в постель. Мальчик тоже тревожился. Он вскакивал на каждый шорох. Заглядывал в окна. А на столе непрестанно звонил телефон, и все спрашивали Василия Ивановича.
Наконец сын уснул, а Варя все ходила по комнате, прислушиваясь к шуму за окном.
Она сразу узнала его шаги. Не ожидая стука, выскочила в сени, откинула крючок. Василий Иванович прошел мимо нее, прижимая к груди какой-то узел. Вошел в комнату, положил узел на диван. Тяжело опустился на стул. Снял шапку.
Варя ахнула, увидев виски мужа. Будто взял кто-то кисть и небрежно мазнул белилами по его вороненым волосам.
— Что с тобой?
— Сядь, Варя.
Жена послушно села.
— Это мой ребенок. — Он показал рукой на сверток. — Тоже Вася. Ему всего месяц. Мать умерла от родов…
— А-а! — Варя судорожно зажала ладонью рот. Вспомнила: месяц назад умерла от родов председательша колхоза «Коммунизм». Говорили, что она незамужняя. Говорили…
Да мало ли что тогда говорили.
— Решай, — сказал он, — или мы с ним уйдем. Или он будет нашим вторым сыном. Решай.
Варя сползла со стула, ткнулась головой в диван и захлебнулась слезами. Ее колотила неуемная нервная дрожь. Она билась головой о валик дивана, плакала беззвучно, чтобы не разбудить Юрку.
Муж не утешал ее. Молчал, уткнувшись взглядом с шляпку гвоздя, белевшую в половице.
Заплакал ребенок. Василий Иванович вскочил, подбежал к нему. Взял на руки. Малыш заплакал еще громче.
Варя медленно поднялась. Не смотря в лицо мужу, подошла к нему.
— Дай сюда, — сказала зло и грубо. Но ребенка приняла бережно. Положила на диван. Распеленала. Васино лицо. Его сын. Трясущимися руками вынула из комода простыню, разорвала на куски. Завернула младенца. Долго рылась в сундуке, выкидывая все на пол. Нашла, наконец, бог весть сколько лет пролежавшую там соску.
Притихший ребенок лежал у Вари на коленях и смачно сосал из бутылочки теплое молоко. А она все плакала и плакала.
Когда мальчик переставал сосать, она встряхивала бутылочку и ласково говорила:
— Ешь, маленький, ешь.
За несколько часов весть о случившемся облетела весь райцентр. Судили об этом по-разному. Многие считали, что Рыбаков поступил по совести, честно. Другие не упускали случая позубоскалить по такому поводу. Райкомовские товарищи по молчаливому уговору сделали вид, что ничего не произошло.