Так было

Лагунов Константин Яковлевич

И ей вспомнилось недавнее расширенное бюро райкома партии. На нем присутствовал заведующий отделом пропаганды и агитации обкома. Обсуждали вопрос о семьях фронтовиков. Все высказались, одобряя проект постановления, подготовленный Лещенко и Тепляковым. «Будем подводить черту?» — спросил Рыбаков, и тут поднялся Богдан Данилович. Строгий, бледный, решительный. От одного его вида повеяло чем-то необычным, и все насторожились. А когда он сказал: «Меня удивляют однобокие высказывания товарищей и идейная бесхребетность постановления», — в кабинете застыла такая тишина, что у Вали спина похолодела. Но Шамов не смутился. Выдержав значительную паузу, он заговорил. Да как! Валя

прикрыла глаза, и в ее ушах зазвучал уверенный, богатый оттенками голос Богдана Даниловича: «В речах и проекте допущен досадный перекос. Главное внимание уделяется материальной стороне вопроса. Топливо, одежда, приусадебные участки. Все это, конечно, очень важно. Этим жив человек. Но только ли этим? Разве сила Красной Армии объясняется лишь ее вооруженностью и материальной обеспеченностью? А боевой дух и морально-политическое единство? Вправе ли мы в такое время забывать об идейном воспитании народа, о массово-политической работе среди тружеников тыла, и прежде всего среди семей воинов? Вспомним, что говорит по этому поводу товарищ Сталин, как он учит нас решать подобные вопросы. — Шамов на память привел нужные слова Сталина, потом выдержку из постановления ЦК и воскликнул: — Чем же руководствовались товарищи, готовя этот вопрос на обсуждение?»

Тепляков попробовал было спорить с Шамовым. Куда там! Богдан Данилович без труда отмел все его возражения, и тот поспешно предложил принять замечания Шамова и доработать проект. Представитель обкома горячо поддержал Богдана: «Так и только так должен ставить вопрос настоящий коммунист, настоящий партийный работник».

«Вот почему они не любят его. Он умнее их. И он смелый. Не побоялся даже Рыбакова. А тому, конечно, было неприятно».

Валя с гордостью подумала о себе: столько женщин вокруг, а он выбрал именно ее! От счастья, от сознания собственной значительности у нее слегка закружилась голова. Она будет достойна своего мужа! Станет настоящим другом и помощницей. Оградит его от житейских забот и невзгод. Пускай он работает над своей книгой. Это будет и ее книга. Его и ее. Он так и сказал: «Наша книга».

Почувствовала на щеках слезы. «Это от счастья. Глупая. Смеяться надо».

Стукнула дверь. Пришел Богдан Данилович. Обняв выбежавшую навстречу Валю, поцеловал ее в губы. Вешая пальто, весело спросил:

— Чем покормишь, Валечка? Голоден как волк.

— Твои любимые пельмени.

— Волшебница!

Валя убежала в кухню, а Богдан Данилович прошел в комнату. Увидел на столе желтую бумажку. Развернул. Это была повестка из райвоенкомата. Вызывали Вадима. «На медкомиссию, — решил Шамов. — Кончит десятилетку — и призыв. Полгода в училище, потом фронт». Шамов нервно сплел тонкие длинные пальцы, прошелся, погладил ладонью лысину. Через минуту он разговаривал по телефону.

— Приветствую, Роман Спиридонович. Как живется-можется?

— Здравствуй, Богдан Данилович, — густым сиплым голосом заведующего райздрава отозвалась трубка. — Как твои дела?

— Тяну помаленьку. Вашими заботами и вашими молитвами. Грудь подводит. Хотел завтра заглянуть к вам, да, видимо, ничего не выйдет.

— Завтра — погибший день. С утра до ночи проторчу в военкомате.

— Я уже знаю. Сыну повестку принесли. Чего теребят парня — не пойму. У него с детства больное сердце, а он все в призывниках числится. Помните, я как-то рассказывал вам о его болезни?

— Помню. Завтра сам его посмотрю.

— Я тоже так думаю. Да, чуть не позабыл. Была у меня ваша невестка. Думаем оформить ее директором кинотеатра. Подходит?

— Не знаю, как и благодарить.

— Пустяки. Всегда рад помочь. Желаю

здравствовать.

— До свидания.

Шамов повесил трубку. Довольная улыбка скользнула по его бледному лицу.

Прикрыв глаза набрякшими веками, крикнул:

— Валюша, как пельмени?

3.

Отец с мачехой уже спали, когда Вадим пришел домой. Бесшумно разделся и разулся у порога. Прошлепал босиком в кухню. Съел оставленные ему пельмени и, прикрыв лампу газетой, принялся за уроки.

Укладываясь спать, обнаружил на своей подушке повестку из военкомата. Обрадовался. «А говорят, нет никакой судьбы. Чепуха. Теперь не надо ждать ответа из наркомата. Пройду комиссию, зайду к военкому и попрошусь на фронт».

Он проснулся с давно не испытанным чувством радостного возбуждения. Торопливо оделся. Стоя съел несколько картофелин, запил молоком и, насвистывая артиллерийский марш, выбежал из дому. Думал, первым придет в военкомат, а там уже оказались почти все его одноклассники: видно, им тоже не терпелось поскорее почувствовать себя, солдатами.

К девяти утра в просторном полутемном коридоре военкомата собралось сотни полторы парней. Десятиклассники держались обособленно, своим кружком. Нарочито громко подшучивали друг над другом, хохотали. Волны табачного дыма лениво плескались над головами.

Но вот в коридоре показался щеголеватый офицер. Зычным голосом приказал прекратить курение и пригласил большую группу призывников в комнату.

Прошло два томительных часа, прежде чем дошла очередь до Вадима с друзьями. Как только они вошли в комнату, им предложили раздеваться. Отворачиваясь друг от друга, они принялись стаскивать с себя одежду. Зябко поводя плечами, стояли голыми, норовя за шутками скрыть смущение.

Потом их позвали в соседнюю комнату, большую и светлую. Там за длинным столом сидели люди в белых халатах, в большинстве женщины.

В начале осмотра Вадим смущался до слез. Он боялся поднять глаза на молоденькую девушку, которая взвешивала его, измеряла рост, объем груди, силу рук. Стыдливо ежась, Вадим медленно продвигался от врача к врачу. Его осматривали, выстукивали, прощупывали, заглядывали в глаза, в рот, в уши. Он даже вспотел от стыда. А врачихам — хоть бы что.

— Здоров.

— Годен.

— Гвардеец, — говорили они и ставили свою подпись на листке Вадима.

И за эти слова он прощал им унизительную процедуру осмотра.

Вдруг какой-то толстяк, обдав его винным перегаром, сказал:

— Те-те, дорогуша. Спокойнее. Не дышать, — и принялся елозить трубкой по груди, — Так, присядьте-ка раз десять. — Вадим присел. Толстяк снова выслушивал и выстукивал его. Подозвал женщину, та тоже стала прослушивать и простукивать. — Идите, — кинул толстяк и на уголке листка размашисто написал:

«Не годен. Порок сердца».

— У меня порок? — изумился Вадим.

— Идите одевайтесь, — строго приказал толстяк.

— Артиллерист, — приятель-одноклассник подтолкнул Вадима. — Будешь из пушки по воробьям палить, чтобы колхозный горох не склевали.

Все засмеялись, а Вадим едва сдержался, чтобы не закатить шутнику оплеуху. Выбежал из комнаты, торопливо оделся. Друзья пытались утешать его. Он послал их к черту и выскочил на улицу…

Комиссия заседала допоздна. Утомленные врачи и работники военкомата сразу же разошлись по домам. Только военком Лещенко задержался, чтобы подписать срочные бумаги. Голова плохо соображала, и каждую бумагу военкому приходилось перечитывать по нескольку раз. Напротив Лещенко сидел начальник отдела, курил и беспрерывно зевал в кулак.