Так говорил Заратустра
Шрифт:
О чтении и писании
Из всего написанного я люблю только то, что пишется собственной кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Нелегко понять чужую кровь: я ненавижу читающих из праздности.
Кто знает читателя, тот уже не трудится ради него. Еще одно столетие читателей — и сам дух будет скверно пахнуть.
То, что каждый смеет учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом сделался человеком,
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь — с вершины на вершину: но для этого нужны длинные ноги. Притчи — те же вершины, а те, к кому обращены они, должны быть высокими и могучими.
Разреженный чистый воздух, близкая опасность, дух, преисполненный радостной ярости: все это так хорошо подходит одно к другому!
Пусть меня окружают горные духи — я отважен. Мужество рассеивает призраки и само создает горных духов, мужество хочет смеяться.
Я уже не чувствую так, как чувствуете вы: этим тяжелым, мрачным тучам подо мной, над которыми смеюсь я, этим грозовым тучам подобны вы.
Вы смотрите вверх, когда взыскуете высоты. А я смотрю вниз, ибо я возвысился.
Кто из вас может смеяться и в то же время оставаться на высоте?
Кто поднялся на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией — и на сцене, и в жизни.
Беззаботными, насмешливыми, насильственными — такими желает видеть нас Мудрость: она — женщина и всегда любит только воина.
Вы говорите мне: «Тяжело бремя жизни». Зачем же вам тогда ваша гордость утром и смирение вечером?
«Тяжело бремя жизни»: не прикидывайтесь такими неженками! Все мы выносливы, как вьючные ослы.
Что общего у нас с розовым бутоном, трепещущим, когда упадет на него капля росы?
Правда: мы любим жизнь, но не потому, что привыкли к жизни, а потому, что привыкли к любви.
В любви всегда есть какое-то безумие. Но во всяком безумии всегда есть и нечто разумное.
И даже мне, приемлющему жизнь, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри, а также те, кто подобен им среди людей, больше всех знают о счастье.
Вид этих легких, глупых, изнеженных и подвижных душонок и зрелище того, как порхают они, доводят Заратустру до песен и слез.
Я поверил бы только в такого бога, который умеет танцевать.
И когда взирал я на дьявола своего, я обнаружил в нем глубину и торжественность, серьезность и основательность. Это был Дух Тяжести, это из-за него все утяжеляется и падает.
Убивают не гневом, но смехом. Вставайте же, убьем Дух Тяжести!
Я научился ходить: с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать: с тех пор я не нуждаюсь в толчках, чтобы сдвинуться с места.
И вот я легок, и вот я летаю и вижу себя под собой, и теперь некий бог танцует во мне.
Так
О дереве на горе
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, проходя через горы, окружавшие город, который назывался «Пестрая Корова», он увидел этого юношу: тот сидел, прислонившись к дереву, и усталым взором смотрел в долину.
Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и сказал:
«Если бы я захотел потрясти это дерево, охватив его руками, у меня не хватило бы на это сил.
Но ветер, который мы даже не можем увидеть, терзает его и гнет, куда хочет. Незримые руки гнут и терзают нас сильнее всего».
Юноша встал и проговорил в смущении: «Я слышу Заратустру, а только что я думал о нем».
Заратустра спросил:
«Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем настойчивее стремится он вверх, к свету, тем с большей силой устремляются корни его в глубь земли, вниз, во мрак — во зло.»
«Да, во зло! — воскликнул юноша. — Как же сумел ты раскрыть мою душу?»
Заратустра рассмеялся и ответил: «Иные души невозможно раскрыть: для этого их надо сначала выдумать».
«Да, во зло! — снова воскликнул юноша. — Ты сказал правду, Заратустра. Я перестал верить себе самому с тех пор, как устремился в высоту, и никто уже теперь не верит мне. Как же случилось это?
Слишком быстро меняюсь я: мое „сегодня“ опровергает мое „вчера“. Поднимаясь, я часто перепрыгиваю через ступени, и этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я всегда чувствую себя одиноким. Никто не говорит со мной, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и того, что спотыкаюсь! Как насмехаюсь над своим тяжелым и частым дыханием! Как ненавижу летающих! Как устал я на высоте!»
Тут юноша умолк. А Заратустра взглянул на дерево, у которого они стояли, и сказал:
«Одиноко стоит это дерево на горе, высоко поднялось оно и над зверем, и над человеком.
И пожелай оно заговорить, не нашлось бы никого, кто бы понял его: так высоко оно вознеслось.
И вот оно ждет и ждет — чего же, право? В слишком близком соседстве с тучами живет оно: не ожидает ли оно первой молнии?»
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном смятении: «Да, ты прав, Заратустра. Я желал своей гибели, стремясь в высоту, и ты — та молния, которой ждал я. Посмотри же, что сделалось со мной с тех пор, как пришел ты к нам: зависть к тебе сокрушила меня!» — так говорил юноша, горько рыдая. Заратустра же обнял его и увлек за собой.