Так говорил Заратустра
Шрифт:
Но и это не помогло! Снова и снова продолжал ты уязвлять нам сердца и уши своими речениями. Наконец, мы решили: не все ли равно, как он выглядит!
Надо услышать того, кто поучает: „Вы должны любить мир лишь как средство к новой войне, и мир короткий — сильнее, чем мир продолжительный!“.
Никто еще не произносил столь воинственных слов: „Что такое — добро? Добро — это быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель“.
О Заратустра, при этих словах кровь отцов взволновалась в жилах наших: словно сама весна обратилась с речью своей к бочкам,
Когда мечи перекрещивались с мечами, подобно обагренным кровью змеям, тогда любили жизнь отцы наши; мирное солнце в мирном небе казалось им безжизненным и холодным, а долгий мир был позором для них.
Как вздыхали они, отцы наши, видя на стене блестящие, притупленные мечи! Подобно мечам этим, жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от страстного желания.»
Пока короли с жаром, увлеченно говорили о счастье отцов своих, Заратустрой овладело сильное желание посмеяться над пылом их, ибо было очевидно, что короли эти — с благородными, тонкими чертами лица — вполне миролюбивы. Однако же превозмог он себя. «Ну что ж! — сказал он. — Вот дорога, ведущая к пещере Заратустры; долог будет вечер сегодняшнего дня! А теперь покину я вас: меня призывает крик о помощи.
Это честь для пещеры моей, что даже сами короли воссядут в ней и будут ждать, однако же долго придется им ждать!
Ну что ж! Ничего не поделаешь! Где ныне лучше всего обучаются ожиданию, как не при дворе? И вся добродетель королей, какая еще осталась у них, не гласит ли она: уметь ждать?»
Так говорил Заратустра.
Пиявка
Заратустра, занятый своими мыслями, пошел дальше, спускаясь с гор, по лесам, мимо болотистых мест; и, как это может случиться со всяким, кто размышляет о трудном и нелегком, он нечаянно наступил на кого-то. И вот — разом посыпались ему в лицо крик боли, два проклятья и двадцать два скверных ругательства, так что Заратустра в испуге замахнулся палкой и к тому же ударил того, на кого наступил. Но он тотчас овладел собой, и сердце его смеялось над глупостью, которая только что совершилась.
«Прости, — сказал он приподнявшемуся с мрачным видом человеку, — не сердись и выслушай прежде всего такую притчу.
Подобно путнику, мечтающему о чем-то далеком, который на пустынной улице нечаянно толкает ногой спящую на солнце собаку;
— и подобно тому, как оба они вскакивают и бросаются друг на друга, словно смертельные враги, оба перепуганные насмерть, — точно так же случилось и с нами.
И все же — много ли надо, чтобы они отнеслись друг к другу с лаской. Ведь оба они — одинокие!»
«Кто бы ты ни был, — все еще гневаясь, отвечал незнакомец, — ты больно задел меня не только ногой, но и этим сравнением!
Взгляни, разве я собака?» — И с этими словами сидящий поднялся и вытащил голую руку свою из болота. А до этого он, притаившись и припав к земле, лежал у воды, словно охотник, выслеживающий дичь.
«Что с тобой? — воскликнул Заратустра в испуге, ибо увидел, что по руке незнакомца ручьями льется кровь, — что ты делаешь здесь, несчастный? Не укусы
Но истекающий кровью улыбнулся, хотя и не прошел еще гнев его. «Какое тебе дело? — ответил он, собираясь уходить. — Здесь я у себя дома, в своих владениях. Пусть меня спрашивает, кто хочет: но всякому болвану я не собираюсь отвечать».
«Ты ошибаешься, — с состраданием в голосе сказал Заратустра, удерживая его, — ты здесь не у себя, но в моем царстве, а тут ни с кем не должно случиться ничего дурного.
Называй меня как хочешь, — я тот, кем должен быть. Сам же я называю себя Заратустрой.
Вот что! Там, наверху, дорога ведет к пещере моей — это недалеко; не хочешь ли ты перевязать у меня свои раны?
Не повезло тебе в этой жизни, несчастный: сначала тебя ранил зверь, потом на тебя наступил человек!»
Но услышав имя Заратустры, пострадавший преобразился. «Какое везение! — воскликнул он. — Если что и привязывает меня еще к жизни, возбуждая мой интерес, то это один-единственный человек — Заратустра — и одна-единственная тварь — пиявка.
Ради этого и лежу я у болота, словно рыболов, и вот уже раз десять впивалась пиявка в руку мою, теперь же куда более прекрасного зверя привлекла кровь моя — самого Заратустру!
О счастье! О чудо! Да будет благословен тот день, что привел меня к этому болоту! Да будет благословенна наилучшая, сильнейшая из пиявок, ныне живущих, да будет благословенна пиявка совести — Заратустра!»
Так говорил незнакомец; и Заратустра радовался словам его и почтительной манере речи. «Кто ты? — спросил он, протягивая ему руку. — Еще много между нами невыясненного и неясного, но, кажется, светлый и погожий день уже наступает».
«Я — совестливый духом, — отвечал тот, — и в том, что касается духа, трудно найти человека, более строгого, твердого и целеустремленного, чем я, кроме того, у кого я учился, — я говорю о Заратустре.
Лучше не знать ничего, чем многое — наполовину! Лучше на свой страх и риск быть дураком, чем мудрецом за счет чужих мнений! Я доискиваюсь основы:
— неважно, мала она или велика, называется болотом или небом. Пусть основа эта будет хотя бы в руку шириной — с меня достаточно: лишь бы была она основанием, на котором можно утвердиться!
— пусть хоть в руку шириной: на ней можно утвердиться. В истинно совестливом познании нет большого и малого».
«Так, может быть, ты — исследователь пиявок? — спросил Заратустра. — Может быть, ты, совестливый духом, до последних основ исследуешь пиявку?»
«О Заратустра, — отвечал совестливый духом, — это было бы слишком, если бы решился я на это!
Если что и познал я, так это мозг пиявки: это — мой мир!
Поистине, это целый мир! Но прости, здесь говорит уже гордость моя, ибо в этом нет мне равных. Потому и сказал я, что тут — я у себя дома.
Давно уже исследую я эту единственную вещь, мозг, пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь — мое царство!
— ради этого я пожертвовал всем, из-за одного этого все стало мне безразличным; и рядом со знанием моим — тьма невежества.