Так называемая личная жизнь
Шрифт:
"Дуглас" сел на знакомом летном поле. Отсюда после освобождения Минска Лопатин отправлял в Москву с оказией свой первую за эту командировку корреспонденцию.
Летчик со штурманом вылезли первыми и пошли через поле к оперативному дежурному.
"Будет ли и дальше погода?
– вместе с другими спустившись на землю, чтобы размяться, снова подумал Лопатин о Нике и о том, когда он ее увидит. Не застрянут ли они теперь, чего доброго, здесь, в Минске?"
Почему-то, когда вылезешь из самолета и растянешься на траве, если это лето и есть трава, - непременно потянет сорвать и пожевать былинку. Так он и сделал: растянулся навзничь, сорвал былинку, засунул
– Здорово, Ревекка. Откуда ты здесь очутился?
– Лопатин сел, протягивая Белянкину руку и невольно улыбаясь, как улыбались всегда и все, кто в шутку называл Петра Ивановича этим в начале войны прилипшим к нему прозвищем. "Ревекка" - было смешным сокращением от слов "ровесник века". Родившийся первого января 1900 года, Петр Иванович, на свое несчастье, когда-то сам отрекомендовал себя так кому-то из корреспондентов, и с тех пор и появилась эта "Ревекка", вызывавшая улыбку еще и потому, что Петр Иванович был слишком очевидный русак для такого прозвища.
– Здорово, здорово.
– Петр Иванович ловко - он все делал ловко - сел напротив Лопатина на землю по-турецки между стоявшими до этого у его ног большим, доверху набитым вещевым мешком и маленьким чемоданчиком.
– Уже пять минут смотрю на твое озаренное какой-то небесной мыслью лицо и жду, когда дожуешь траву.
– Небесной, говоришь?
– спросил Лопатин.
– А что - нет?
– Наверное, да. Лежал, думал, долетим ли сегодня до Москвы. Дадут ли погоду.
– Кто ее знает. Но раз с нами начальство полетит, погода обязана быть.
– А кто? То-то мы сели здесь.
– Начальник тыла воздушной армии. Вчера, пока летели с ним из штаба фронта, у нас один мотор забарахлил, и сели здесь. Из-за этого вас сюда и подрулили. Взять его, а заодно и меня.
– Где ты ночевал? В Минске?
– спросил Лопатин.
– Нет, не потянуло, да, наверное, и негде. Переспал тут у "кукурузников", в эскадрилье связи, они на другом конце этого же летного поля базируются. А с утра пораньше пошел в лес - грибы собирать. Грибов много, а тары мало. На кухне картонку из-под консервов взял, да еще в свой котелок набрал. Крупные потом даже повыкинул, оставил - один к одному только боровики.
– Он вкусно причмокнул.
– Прилечу в Москву, замариную на скорую руку. Если хочешь, могу оделить.
– Одели, - подумав о Нике, сказал Лопатин, - а во что?
– Так я быть, отдам котелок. С возвратом, принесешь в редакцию. Котелок тот самый, с начала войны, - помнишь?
– Хозяйственный ты!
– На том стоим.
Войну они оба встретили тут, в Минске; вместе пешком добирались до Могилева, и Лопатин оцепил тогда не только хозяйственные способности Петра Ивановича, но и другие его достоинства. Хотя Лопатин, если считать Халхин-Гол и финскую, оказался уже на третьей войне, оружием он тогда, в начале ее, строго говоря, не владел. А Петр Иванович, провоевавший гражданскую красноармейцем и помкомвзвода, владел, и отлично. И это в первую же неделю войны, когда шли к своим, спасло их обоих. Для Лопатина на всю войну потом осталось уроком, и как он
А познакомились они еще задолго до войны, работая в выходившей тогда занозистой газете, называвшейся "За индустриализацию" и чем-то похожей в те мирные, но горячие дни на "Красную звезду" - и теперь, в военные.
Петр Иванович перешел потом в "Известия" и всю войну писал в них не броско, но основательно, и всегда о том, что видел своими глазами. Насчет этого - своими или не своими - у Лопатина был нюх, основанный на собственном опыте, и, читая время от времени корреспонденции Белянкина, он радовался, что один из самых милых людей, с которыми сталкивала его судьба, по-прежнему жив и здоров на этой длинной войне.
– А вообще-то в Минске после освобождения ты был или не был?
– спросил Лопатин.
– Нет. Сначала застрял под Бобруйском, пока там "котел" ликвидировали, а потом так и не попал.
– Теперь надолго в Москву?
– Не знаю. Наверное, ненадолго.
– Петр Иванович стесненно улыбнулся: Вызвали через редакцию в ваш Союз писателей. Надумали вдруг принять нескольких человек из нашего брата - меня и...
– Он назвал еще две фамилии.
– Рад за тебя, давно пора, - сказал Лопатин.
– Гурского еще в прошлом году приняли.
– Что приняли - правильно, хотя не люблю я, по правде сказать, твоего Гурского.
– Почему?
– Больно уж он выламывается, что умней всех на свете. Допустим, так, но выламываться-то зачем? Тем более умному человеку. Не люблю его за это, хотя ты и питаешь к нему слабость.
– Почему слабость? Слабость - это когда любят человека, которого не за что любить.
– А тебе есть за что?
– Мне - да. А вообще-то, конечно, другим - не обязательно, - добавил он, вспомнив, как умеет, а иногда и любит Гурский оборачиваться к людям отнюдь не ангельскими сторонами своей натуры.
– Неудобно как-то с этим вызовом, - сказал Петр Иванович.
– Говорят, для приема полагается, чтобы хоть одна книжка была, а у меня - какая книжка? Все в газете.
– Ничего, раз вызвали, значит, по военному времени обойдутся и без книжки. Неудобно не тебе, а тому, кто в призывном возрасте пасется где-нибудь в эвакуации вместе со всеми своими довоенными книжками - пусть их не одна, а десять!
– А если вдруг все-таки, раз я без книжки...
– начал было Петр Иванович, но, не договорив, повернулся: - Похоже, что погоды пока не дали.
С того конца летного поля, из дежурки, явно не спета, сдвинув на затылок фуражку и поглядывая по сторонам, возвращался один летчик, без штурмана.
Недовольно объяснив сгрудившимся ему навстречу пассажирам, что перед Москвой сплошной грозовой фронт и теперь погоду дадут или не дадут только через два часа, он пошел разговаривать со своим механиком.
С этого началась та знакомая Лопатину аэродромная маета, когда уже не живешь, а ждешь. Через два часа погоды снова не дали. Потом самый нетерпеливый из пассажиров, к тому же еще и старший по званию, пошел выяснять сам и, вернувшись, сказал, что погоду вот-вот дадут. Но ее снова не дали, а когда все-таки дали, то уже не хватало времени засветло сесть в Москве, и вылет перенесли на утро.