Так называемая личная жизнь

Симонов Константин Михайлович

Ковтун был под стать генералу - немолод, но вынослив. Так же, как генерал, он начал военную службу солдатом в последний: год империалистической войны, потом воевал до конца гражданской, и то, что они в молодости были люди одной судьбы, играло свою роль в их отношениях.

Во всяком случае, в первые же дни боев, временно заменив пришедшим из запаса капитаном Ковтуном убитого начальника оперативного отдела, Ефимов потом ни разу не проявил желания перевести Ковтуна на другую должность.

–  Ковтун,

ты здесь, а я тебя по телефону отыскиваю!

От соседнего дома, где жил командир дивизии, отделилась тонкая высокая фигура.

–  Иди, садись, - ответил Ковтун и подвинулся на крылечке.

Адъютант комдива лейтенант Яхлаков подошел, сел и, сняв фуражку, положил ее себе на колени. Он был горьковчанин и говорил, заметно нажимая на "о". Его прямые, длинные, нарочно под молодого Горького отпущенные волосы, валившиеся на лоб, как только он снимал фуражку, были светло-соломенного цвета и сейчас, под луной, казались седыми.

–  Жалко, зеркала нет, - сказал Ковтун.
– Мне сейчас показалось, что ты седой, ей-богу.

–  Поседеешь! Комдив звонил с дороги, я ему доложил, что Мурадов тяжело ранен, а он меня знаешь как обложил!

–  За что?

–  Что я ему в Одессу, в штаб армии, не сообщил. А я звонил, но его с Военного совета не вызвали. Я объясняю, а он орет: "Ты не адъютант, а шляпа! Если бы дозвонился, я б из штаба заехал в госпиталь, а теперь возвращаться поздно".

–  Жалко Мурадова, - сказал Ковтун, помолчав.

–  Я думал, чего пооригинальней скажешь, - отозвался Яхлаков.
– А то все жаль да жаль. Позавчера тебе Халифмана было жаль, вчера Колесова, сегодня Мурадова. Меня тебе тоже жаль будет, если убьют?

–  Трепач ты, - вместо ответа сказал Ковтун.

–  Трепач или не трепач, а вот предсказываю, что комдив тебя вместо Мурадова назначит. Велел тебе спать не ложиться - как приедет, явиться к нему. Спрашивается - зачем?

–  Ну и трепач, - равнодушно повторил Ковтун.
– Мало ли зачем...

–  А вот посмотрим, - сказал Яхлаков.

–  Брось трепаться, - отрезал Ковтун.

–  Ну, а кого?
– спросил Яхлаков.

Но Ковтун не был склонен обсуждать этот вопрос.

–  Левашов, когда про Мурадова звонил, сильно переживал. Говорит по телефону, а сам плачет.

–  Левашов?
– недоверчиво переспросил Ковтун. Он попытался представить себе плачущим батальонного комиссара Левашова, но не смог.

–  Завтра в девяносто пятом операция намечалась, - сказал Яхлаков, которому наскучило молчание.

–  Ну и проведут...

–  Ас кем?
– Яхлакову хотелось вернуться к прежней теме, но Ковтуна было не так-то просто сдвинуть с места.

–  Кого назначат, с тем и проведут. Комдив из-за этого операцию отменять не будет.

–  Мне Таня говорила, -

сказал Яхлаков, - что позавчера, когда нас тут обстреляли, полковой комиссар себе ужин прямо в блиндаж потребовал.

–  Ну и что?

–  Что "ну и что"? Накрыла ужин салфеткой да и понесла ему через улицу, а он в блиндаже салфетку поднял и глядит, не залетел ли ему в простоквашу осколок.

–  Врешь ты все, - сказал Ковтун, считавший неположенным вслух осуждать даже то начальство, которое ему было не по душе.

–  Кажется, едет...
– прислушиваясь, сказал Яхлаков.
– Просил комдива, чтоб взял с собой в Одессу. Отказал: "В штабных передних штаны протирать и без тебя протиральщиков хватит. Лучше, говорит, расширь свой кругозор, книжку почитай..." Я ему говорю: "Ничего, я после войны почитаю".
– "Ну и дурак", - говорит.

–  Ну и правильно, - охотно согласился любивший чтение Ковтун.

–  Точно, едет!
– сказал Яхлаков и пошел навстречу. Полуторка, громыхая на колдобинах, вынырнула из-за угла и остановилась. Ефимов вылез из кабины и прошел в дом.

–  Где Ковтун?
– спросил он Яхлакова, вешая на гвоздь фуражку. Предупредил?

–  Вызван, товарищ генерал.

–  А как с Мурадовым? Не догадались до госпиталя дозвониться, пока я ехал?

–  Никак нет, - ответил Яхлаков. Лицо его стало растерянным.

–  Эх вы! Через пятнадцать минут позовите ко мне капитана Ковтуна.

Когда Ковтун вошел в хату командира дивизии, Ефимов говорил по телефону с госпиталем. Он сердился. Его круглая, бритая голова с прижатой к уху телефонной трубкой была еще багровей, чем обычно. Он сидел, навалившись грудью на стол и низко опустив голову, но, когда Ковтун вошел, сразу заметил его. Сердитые раскосые глаза Ефимова уперлись в Ковтуна и сделали ему знак "садитесь!", а сам Ефимов продолжал ругаться по телефону.

–  Я, командир дивизии, - говорил он в трубку, - не добился у вашего начальника госпиталя сведений о своем командире полка. Он, видите ли, не знает! А ему положено знать! Если бы полковник Мурадов командовал здесь, в Одессе, своим полком, как ваш начальник госпиталем, весь ваш госпиталь давно плавал бы в Черном море!

–  А меня его характер, - перебил Ефимов, очевидно, пробовавшего возразить ему собеседника и еще больше побагровел, - меня его характер нимало не интересует. Вы комиссар госпиталя - и будьте любезны навести у себя в госпитале партийный порядок, независимо от того, какой характер у вашего начальника, хоть трижды собачий... Принесли?
– вдруг совершенно другим голосом сказал он.
– Ну, слушаю...
– Он надел пенсне, придвинул блокнот и взял карандаш.
– Подождите, записываю. Благодарю. Если у вас все у меня все. Доброго здоровья...