Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– В этом году навряд ли их разобьем, - сказал Левашов.
– Даже если прямо с завтрашнего дня начать обратно на них наступать, как они на нас, и то клади три месяца до границы.
Ковтун, ничего не ответив, показал на лежавшую рядом с Левашовым флягу.
– Осталась вода?
– Есть немного.
Ковтун отвинтил пробку, сделал три мелких глотка и снова завинтил ее.
– Мурадов так говорил, - сказал Левашов, возвращаясь в мыслях к бывшему командиру полка.
– Насчет воды у нас в Одессе - только станковые пулеметы
– Забыл свою флягу, - виновато сказал Ковтун.
– Нашел о чем беспокоиться!
– А я не беспокоюсь, - сказал Ковтун.
– Я беспокоюсь - почему тихо?
– Вот тебе и тихо, - оживленно и даже весело воскликнул Левашов, когда над их головами провизжал первый снаряд.
Не прошло еще несколько минут, и веселое настроение, с которым Левашов встретил свист первых снарядов, исчезло. К артиллерии прибавились минометы, огонь все разрастался, появились первые убитые и раненые.
– Погоди, не слышу!
– кричал в трубку телефонист, беспомощно оглядываясь на Ковтуна.
Ковтун взял трубку сам, но снаряды продолжали рваться без перерыва. В короткую паузу он услышал голос Ефимова, спрашивавшего, надежно ли закрепились на отбитых у румын в позициях и как дела в правофланговом батальоне, по которому артиллерия молотит с особенной силой.
– Вижу это отсюда!
– кричал в трубку Ефимов. Очевидно, он был уже не в штабе дивизии, а у соседей.
– Сейчас сам пойду туда!
– крикнул Ковтун, но ответа не услышал, связь прервалась.
– Подожди!
– перекрикивая разрывы, тряхнул его за плечо Левашов. Ничего там не сделается, в третьем батальоне! Там Мальцев, мужик надежный.
– Надежный или ненадежный, а раз сказал комдиву, что иду, надо идти, сказал Ковтун и, нахлобучив фуражку, пошел по окопу.
Ковтун ушел. Прошло пятнадцать, двадцать, тридцать минут, а огонь все продолжался. За желтыми пригорками переднего края с полной нагрузкой работало несколько десятков орудий и минометов.
"Откуда-то поднатащили", - подумал Левашов и, по вновь заработавшему телефону соединившись со Слеповым, спросил, готов ли тот к контратаке румын.
– Мы всегда готовы, - густым, спокойным басом сказал Слепов.
– Комдив по телефону командира полка ищет. Он не у вас?
– Пошел в третий батальон, - сказал Левашов.
– У меня все, - сказал Слепов.
– Да, товарищ комиссар!
– Что?
– спросил Левашов, собиравшийся положить трубку.
– Корреспондент к вам пошел от меня со связным. Не дошел еще?
– На кой он мне черт здесь? Не мог задержать у себя, пока обстрел?
– Он сослался, что вы приказали, чтоб он к вам шел.
– Ерунда, - сказал Левашов.
– А я поверил, - сказал Слепов.
– У меня все.
– Ну, все так все, - сердито сказал Левашов и положил трубку.
– Нате, здрасьте.
– повернулся он к Левашову, мешком свалившемуся в окоп.
– Вас тут не хватало!
У измазанного в грязи
– Не знаю, как и величать вас, - рассмеялся Левашов, глядя на два шинельных воротника с разными петлицами. И, только сказав это, понял, что надетая сверху шинель была его собственная.
– Вот принес вам, - сказал Лопатин, стаскивая ее.
– Только за этим и лезли?
– Левашов принял из рук Лопатина шинель и положил ее рядом с собой в окопе.
– Садитесь пониже, а то пилотку продырявит! Садись, садись, - вновь, как вчера, переходя на "ты", нажал он на плечо Лопатина.
– Пришел посмотреть, чем дышим? До самых главных людей сейчас все равно не доберешься.
– Он кивнул на стоявшую впереди стену дыма.
– Главные - на переднем крае лежат. А все остальное, до Владивостока, - подсобное хозяйство. И мы с тобой - тоже.
Он испытывал симпатию к добравшемуся-таки до него Лопатину.
– Румын двух для тебя имею, - скатал он гостеприимно.
– Хочешь поговорить?
– А что за румыны?
– Подносчики снарядов с немецкой батареи, что мы утром захватили. Сами руки подняли и разрешения попросили из своих же пушек по другой немецкой батарее вдарить. Сказами, что расположение знают, были на ней.
– Ну и как?
– Весь боекомплект выстрелили! Остальных пленных в дивизию отправил, а этих задержал. Хочу ночью с ними поговорить. Обижает меня, что мало к нам с оружием в руках переходят. Где же, думаю, пролетарская солидарность, в которую столько лет верили и которая у меня лично из веры и сейчас еще вся не вышла? Или мы в розовом свете на жизнь смотрели, или положение наше настолько тяжелое, что у людей кишка тонка на нашу сторону перейти, или уж не знаю что! Думаю про это, из головы не выходит. А у тебя?
– У меня?
– Лопатину стало стыдно, что он даже наедине с собой все оттирал в сторону этот тяжкий вопрос, о котором батальонный комиссар Левашов не побоялся заговорить вслух.
– Обрадовался я этим двум румынам, - продолжал Левашов, не дождавшись ответа, - ей-богу, больше, чем пушкам! Пушки что? Железо и железо. Одними брошюрками в нашем деле не проживешь! Надо и на поле боя к политбеседам готовиться: видел факт - и делай из него вывод! Так, по-твоему, или не так?
– По-моему, так, - сказал Лопатин.
– Так-то оно так.
– И Левашов прищелкнул языком, адресуясь к кому-то, для кого все это было вовсе не так.
– Может, подхарчиться хочешь? Тут яйца остались.
– Если только за компанию.
– Мне до ночи недосуг, - сказал Левашов.
– Боюсь, скоро контратака будет.
Он посмотрел вправо, где особенно сильно молотила артиллерия, и поморщился.
– Командир полка туда пошел. Беспокоюсь за него.
– Новый?
– спросил Лопатин.
– Новый. Пока ты спал, прибыл.
– Левашов схватился за трубку, которую ему протянул телефонист.