Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– А верно, чудное чувство, когда перед операцией сдаешь на хранение партбилет?
– спросил Рындин с такой уверенностью, что оба они коммунисты, что Лопатину пришлось сделать некоторое усилие над собой, объясняя, что он беспартийный.
– А чего же это вы?
– брякнул Рындин с той грубой откровенностью, к которой Лопатин уже привык за время их встреч.
– Не приняли, что ли? Социальное происхождение подвело, да?
Лопатин сказал, что нет, социальное происхождение его не подводило, а просто как-то так уж вышло: в молодости не вступил, а потом, с годами, привык к тому, что
– Так я вам и поверил! Просто ваша литературная среда, богема заела! сказал Рындин.
– Но теперь-то вы наш, военный. Походите с нами, ребята вам сразу рекомендации дадут. Жалко, я уезжаю!
– Ну, это вы, положим, врете, - сказал Лопатин. Рындин вылупил глаза так, словно его обокрали, употребив его собственный излюбленный оборот речи.
– А разве нет?
– сказал Лопатин.
– Нисколько вам не жаль, что вы уезжаете! Сами же вчера в меня весь вечер внедряли, как рады, что ваш рапорт удовлетворен.
Речь шла об одном из тех рапортов, которые кто только не подавал тут, в Заполярье, - о переводе на Западный фронт, под Москву. Из офицеров морской разведки тоже чуть не половина подала рапорты о переводе в бригады морской пехоты. Но пока что согласие дали одному Рындину - то ли потому, что он коренной москвич и нажал на это в своем рапорте, то ли ему, как всегда, повезло.
– Все верно. Соврал. Рад!
– сказал Рындин.
– Тем более что напоследок успеваю сходить еще и в эту операцию. Вчера считал, что уже не успею.
– А погода, по-моему, сегодня даже хуже, чем вчера, - оторвав руку от поручня, чтобы вытереть лицо, и чуть не вылетев за борт, сказал Лопатин. Ему хотелось узнать, почему их четыре дня подряд не выпускали из-за погоды, а сегодня вдруг выпустили. Каждое утро он сдавал в сейф свои документы, а вечером брал обратно. Хочешь не хочешь, а такие ежедневные "туда-сюда" трепали нервы.
– Да разве в погоде было дело, - рассмеялся Рындин.
– Это вам травили, для порядка. Добро не из-за погоды не давали, а потому, что агентурная не подтверждала смены гарнизона. А сегодня подтвердила. Там, на мысу, у них батарея с ротой прикрытия. Агентурная сообщила, что вчера они все вывели, кроме патрулей. Вот и ловим момент, пока смена не пришла. Застать там сто человек или десять - большая разница.
"Черт бы вас драл, - подумал Лопатин.
– Или бы не брали, или бы говорили все как есть".
Рындин почувствовал его досаду. Он вообще был странный человек - этот Рындин: то чурбан чурбаном, а то сверхчуткая мембрана.
– Я уже шумел про вас начальству, - сказал он, приблизив к Лопатину свое толстое мокрое лицо и круглым жестом, как кошка лапой, стирая с него брызги.
– Зачем морочите голову? Введите в курс дела. Но разве он послушает?
Речь шла о начальнике морской разведки, капитане первого ранга Сидорине - человеке спокойном, вежливом и до такой степени застегнутом на все пуговицы морских уставов, что шуметь в его присутствии было все равно что кричать в церкви. Даже Рындин, умеряя босяцкий характер, говорил при нем в пол своего голоса, то есть как все остальные люди.
– Он у нас сам себя на ночь запечатывает, - перебарывая крепчавший ветер, крикнул Рындин в самое ухо Лопатину.
– А
– А чего вы ко мне пристали?
– сказал Лопатин.
– Когда будете мне рекомендацию писать, тогда и расскажу без интеллигентских штучек. А пока обойдетесь.
Рындин расхохотался. Он любил, когда ему давали отпор. Не обиделся и сейчас.
– Вижу, вы в хорошем настроении, - с удовольствием глядя на его веселую круглую рожу, сказал Лопатин, вернее, крикнул. Ветер был такой, что не кричать было нельзя.
– В замечательном, - весело заорал Рындин и попробовал заголосить одну из своих фальшивых арий, но волна влепила ему в открытый рот пол-литра воды, и он долго отплевывался, хохоча и ругаясь. Потом перегнулся над поручнем и хрипло так, что Лопатин еле расслышал, сказал: - Ступайте в кубрик. Сейчас будет паршивая картина.
Лопатин не сразу понял, почему он должен уходить.
– Идите от меня к черту. Совесть у вас есть?
– крикнут Рындин и сломался пополам над поручнем. Его рвало.
Лопатин спустился в кубрик морского охотника, до отказа забитый людьми.
Когда в такой тесный кораблик влезает сверх комплекта еще двадцать человек, как их ни рассовывай, ступить все равно некуда.
Иноземцев сидел на краешке скамейки, держа на коленях маленькую походную доску с втыкающимися фигурками, и сам с собой играл в шахматы. Лопатин уже не раз видел до этого Иноземцева, но все никак не мог привыкнуть к его лицу: месяц назад ему в рукопашной схватке прострелили из парабеллума нос. Пуля прошла навылет, и по сторонам носа у него два темных круглых пятна.
Разведчики потеснились и очистили Лопатину место рядом с капитан-лейтенантом.
– Как там майор береговой службы?
– спросил Иноземцев, подняв на Лопатина свои глубокие угрюмые глаза.
– Уже травит или пока обошлось?
Он, как успел замочить Лопатин, недолюбливал Рындина, а сегодня вдобавок был недоволен, что тог - уже одной погон в Москве - навязался идти в операцию.
Рындин, хотя и любил говорить о себе, что он моряк, на самом дело никогда не принадлежал к плавсоставу и бессильно злился, когда Иноземцев, подчеркивая это, называл его по всей форме - товарищ майор береговой службы.
Иноземцев, наоборот, как Лопатин узнал не от него, а от других, всегда плавал. А в разведку попал три месяца назад. Его подводную лодку в первые дни войны забросали глубинными бомбами, и он, единственный из всего экипажа, вернулся с того света и месяц лежал в госпитале, синий, как покойник. Новой лодки ему не дали - но было, и он пошел в морскую разведку, специализируясь на диверсиях и проводя их одни за другой с жестокостью, редкой даже среди разведчиков. На этой почве они, кажется, впервые и схлестнулись с Рындиным во время одной из операции - брать или не брать с собой пленных? Иноземцев командовал этой диверсионной группой, Рындин был старшим, и последнее слово осталось ним. С тех пор Иноземцев не любил ходить с ним в операции. Так говорили Лопатину, и это было похоже на правду.