Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Давай спать ложиться. Только к стенке ложись, а то меня могут к телефону поднять.
– Я еще посижу, кое-что запишу, а то до завтра забуду, - сказал Лопатин.
– А что забудешь, то и шут с ним - значит, неважное.
– Левашов лег на кровать, к стенке, и до горла накрылся шинелью.
– Чудная вещь война, помолчав, сказал он.
– Казалось бы, люди на ней должны меньше разговаривать, чем в мирное время, а они почему-то наоборот. Я думал над этим. Я вообще иногда думаю - не замечал?
– Замечал, -
– Думал, думал и решил - наверное, потому, что на войне сегодня не доскажешь, а завтра не придется: или сам не сможешь, или слушать некому будет. А между прочим, если бы я в разное время жизни нескольких своих мыслей разным людям не выложил, может, уже три шпалы бы носил. А мысли были не глупые и не вредные, я от них и теперь не отказываюсь. И вот бывает, лежу и думаю: как же так? Мысли хорошие, а жить мне мешают. Не всегда - иногда. Но все равно, разве это годится? А ведь я своим мыслям по-солдатски в любую минуту, днем и ночью, готов боевую проверку сделать. Я не пасхальное яичко, которое от красной скорлупки облупить можно! Ты меня слушаешь?
– Я слушаю...
– Я заметил, что слушаешь, потому и говорю. Только не думай, что я умный, я и дурак бываю.
Левашов, заскрипев матрацем, подвинулся на кровати, заложив руки за голову и закрыл глаза.
На столе затрещал телефон, и, как только он затрещал, Левашов понял, что лежал и не спал, потому что ждал этого звонка. Дотянувшись до трубки, еще только поднося ее к уху, он услышал далекий и, как ему показалось, злой голос Ефимова:
– Левашова!
"Все же нажаловался, - подумал он о Бастрюкове с неожиданно нахлынувшим облегчением.
– Черт с ним! Выложу все - и будь что будет!"
– Левашов слушает, товарищ командующий!
– Был у Мурадова?
– спросил Ефимов, и Левашов понял, что ошибся.
– Был.
– Как он?
– Похоже, не выживет.
– А я, как только кончился Военный совет, поехал и опоздал, эсминец отвалил.
– Ефимов вздохнул в телефон.
– Все равно он без сознания, - сказал Левашов, почувствовав горечь в голосе Ефимова.
– Ему все равно, мне не все равно, - сказал Ефимов.
– Сейчас! оторвался он куда-то в сторону - наверно, его звали к другому телефону. Спали?
– Нет еще.
– Поспите, сколько удастся. Завтра надо ждать новых атак. Доброго здоровья.
– Который час?
– положив трубку и снова улегшись и накрывшись шинелью, спросил Левашов у Лопатина. Свои часы он вдребезги разбил еще днем в бою.
– Ровно двенадцать.
– Сделай одолжение - поставь ходики, подыматься неохота.
Лопатин подошел к висевшим на стене ходикам и, поставив стрелки на двенадцать, подтянул гирю.
– Вот и еще день прошел, - сказал Левашов и, откинув шинель, приподнялся на локтях, так, словно увидел что-то встревожившее его.
Лопатин повернулся к двери,
– Ты говоришь, что все лето на Западном был; от Вязьмы до Москвы, если машиной, сколько?
– неожиданно для Лопатина спросил Левашов.
– В разное время по-разному ездили. Если днем, без задержек - часов шесть. Ночью, без фар, конечно, дольше.
– А от Вязьмы до передовой - сколько?
– Смотря куда ехать. Я последний раз был под Ярцевом; туда от Вязьмы, если по карте, - сто десять, а если с объездами - сто тридцать, даже сто сорок. А что?
– спросил Лопатин, почувствовав за неожиданными вопросами что-то недоброе.
– Так, просто подумал, как тут у нас и как в других местах, - покривил душой Левашов. Сначала, спрашивая об этой, не выходившей у него из головы, Вязьме, он смутно надеялся - а вдруг корреспондент "Красной звезды" знает и расскажет ему про Вязьму совсем другое, чем Гришка Кариофили, снимет камень с души. Но когда вместо этого услышал от Лопатина "а что?" - вопрос ничего не знавшего человека, - сдержался, решил и сам не делиться с ним тем, что услышал.
Лопатин сидел, повернувшись к нему, и молчал, словно ожидая чего-то еще несказанного; и Левашову стало неловко.
– Вы меня извините, что я вас все на "ты". Хотя и по дружбе, но привычка дурацкая, тем более что вы постарше меня, - виновато сказал он.
– За это - бог простит, - сказал Лопатин.
– А вот с чего это вы вдруг меня - про Вязьму? Не хотите - не отвечайте. Но имейте в виду: в вашу байку - что просто так - не поверил.
– Значит, не выходит у меня врать, - усмехнулся Левашов.
– Сколько жизнь ни учила, все равно не выходит. Натрепался мне тут один, что немцы к Вязьме прорвались. Думал - а вдруг вы чего-нибудь знаете.
– Ровно ничего не знаю.
– А что думаете?
– Ничего не думаю. Кроме того, что не хочу этому верить, - сказал Лопатин.
– У вас жена где, не в Москве?
– спросил Левашов.
– Нет, не в Москве. В Казани. Во всяком случае, по моим последним сведениям.
– А кто она у вас?
"И в самом деле, кто она у меня?" - внутренне усмехнувшись, подумал Лопатин; ему не хотелось говорить о своей жене с этим, не умевшим кривить душой и располагавшим к ответной откровенности, человеком.
– Работает в театре, по литературной части.
– А фото у вас есть с собой?
– Фото нет. Не вожу, - сказал Лопатин.
– А я бы возил. Но нету, - сказал Левашов.
– Когда поженились, снялись вместе. А потом все хотел к фотографу ее сводить, чтобы одну снять. Так до двадцать второго июня и прособирался. Я почти перед самой войной на ней женился.
В голосе его была нескрываемая тоска. Наступило молчание. Лопатин продолжал писать. Большая кривобокая тень его перевязанной головы шевелилась на стене.