Такая долгая жизнь
Шрифт:
Расспросив авиаспециалистов о состоянии машины, Путивцев пожелал им отдыха и взял под козырек.
— Разрешите вас проводить, товарищ комбриг? — спросил Лосев.
«Все еще не доверяет. Въедливый лейтенант… Ну что ж, молодец…» — похвалил про себя Лосева Путивцев.
У штаба они столкнулись лицом к лицу с полковником Преображенским.
— Ну как, Пантелей Афанасьевич, познакомились с экипажем?
— Так точно, Евгений Николаевич. И с экипажем, и с техниками… — И повернулся к Лосеву: — Спасибо, воентехник. Как видите, я теперь в надежных руках.
Даже в сумерках было видно, как покраснел техник-лейтенант.
— Разрешите
— Идите.
Полковник Преображенский и комбриг Путивцев зашагали по летному полю.
— Как настроение, Пантелей Афанасьевич? — спросил полковник.
Путивцев отметил, что Преображенский стал обращаться к нему по имени-отчеству. Видно, генерал Жаворонков кое-что рассказал о нем полковнику.
— Настроение, Евгений Николаевич, боевое… Погода вот киснет.
— Погодка — лучше не придумаешь. Придется ждать. А ждать да догонять — хуже всего. Надо бы чем-то экипажи занять. Может быть, еще раз с личным составом весь полет на земле проиграть?
— Я бы не стал этого делать, Евгений Николаевич. Личный состав задачу знает. А еще раз «лететь» даже на земле — лишнее эмоциональное напряжение.
— Это верно, конечно. Но чем-то личный состав занять не мешало бы.
— Если вы не возражаете, я со своим экипажем, например, хочу по грибы сходить.
— По грибы?
— Перед ответственным полетом это неплохое занятие. У нас в НИИ был один летчик, так он перед ответственным полетом всегда по грибы ходил. Говорил, что это хорошо действует на нервы. Потом это стало у него что-то вроде ритуала.
— Занятно. Так вы серьезно по грибы собираетесь?
— Конечно. Если не будет других приказаний.
— Да нет… Идите… Я не возражаю. Ближе с экипажем познакомитесь, так сказать, в неслужебной обстановке.
Утро было таким же пасмурным и холодным, как прошедшая ночь. Затея идти собирать грибы не всем пришлась по душе в экипаже Путивцева.
— Поспать бы лучше, — позевывая, сказал радист Котиков.
— Это что? Приказ? — спросил штурман.
— Приказ! — ответил полушутя-полусерьезно Путивцев.
Позавтракав, Путивцев, Осадчий, Котиков и Неделя направились к лесу. Сначала брели по лугу в густой высокой траве. В ее зелени проглядывали белые и желтенькие головки полевых цветов. «Белые похожи на кашку, но крупнее», — подумал Путивцев.
— Мухомор от белого гриба отличить сможете? — спросил Пантелей Афанасьевич.
— Как-нибудь отличим, — ответил за всех штурман.
— Мухомор? Это красный такой, в крапинку? — спросил Котиков.
— Точно, радист, в крапинку… Да вот он, голубчик…
— И красивый же он, черт, — не удержался Котиков.
— Не все, что красивое, хорошее, — назидательно сказал штурман.
— Нашел! — неожиданно радостно заявил Неделя.
На бугорке, покрытом мхом, на крепкой ножке стоял рыжик.
— С почином тебя, сержант, — сказал Путивцев.
— И я нашел! — воскликнул Котиков.
Кажется, удалось отвлечь ребят от мыслей о предстоящем опасном полете. Ну а сам-то ты отвлекся? Черта с два… Расчетное время полета семь часов. Горючего в баках тоже примерно на семь часов… Но если двигатели будут работать не на форсаже, а на экономном режиме, горючего хватит часов на восемь. Путивцев испытывал самолеты на маневренность, на дальность, на грузоподъемность, но испытать самолет на одном моторе с заданием, кто дальше пролетит на ста килограммах бензина, — на это фантазии не хватило. Конечно, всего
Первый минно-торпедный полк морской авиации Балтийского флота получил приказ в ночь с 7 на 8 августа совершить налет на Берлин. Незадолго перед заходом солнца раздалась команда: «По машинам!» Экипажи заняли свои места согласно боевому расписанию. Над кабиной флагманского корабля взвилась зеленая ракета. Десятки глаз проводили ее взглядом, и тотчас же из глушителей послышались хлопки. Пантелей Афанасьевич запустил сначала левый мотор, потом — правый. Стрелки на шкале приборов показывали всюду «норму». Штурман Осадчий закрыл астролюк и сделал первую запись в бортжурнале.
Получив сигнал, Путивцев стал выруливать бомбардировщик на старт. Последняя проба моторов. Максимальный режим. Затем газ снова сброшен. И теперь уже двигатели набирают обороты для взлета. Вся машина: корпус, переборки, хвост — все дрожит. Но вот тормоза отпущены — тяжело груженная машина, медленно набирая скорость, разбегается по полю.
В конце взлетной полосы Пантелей Афанасьевич увидел генерала Жаворонкова. Он был простоволос, фуражка в руке. Когда самолет Путивцева поравнялся с генералом, тот, как бы напутствуя — счастливо, мол, — помахал фуражкой. «Переживает, — подумал Путивцев. — Да и как же не переживать? Им, летящим на Берлин, трудно. Но во многом теперь их судьба, их жизнь зависит от них самих — от их умения владеть машиной, от опыта, от мужества. От генерала Жаворонкова сейчас уже больше ничего не зависит. Он должен оставаться на аэродроме и ждать. Ждать и думать о каждой машине, которую он послал в этот дальний, опасный полет. Ждать и думать о том, смогут ли они прорваться к Берлину и выполнить приказ Ставки. А ведь этот рейд — инициатива генерала Жаворонкова. И если оперативная группа будет рассеяна вражескими истребителями и зенитной обороной, не дойдет до Берлина, не выполнит приказа…» Но об этом он, Путивцев, думать не обязан. По крайней мере, сейчас. Ему есть о чем думать. И от того, как он, командир корабля, будет думать и действовать, во многом зависит, удастся этот полет или нет.
Самолет нехотя оторвался от земли. В кабинах стояла тишина — все ждали, пока машина наберет безопасную высоту.
Слева по курсу лежало большое клубящееся облако. Оно закрывало солнце. Но вот самолет миновал его. Впереди было чистое сухое небо, окрашенное в багровые цвета. Краска на плоскостях самолета сверкала. Самолет вошел в вираж, и солнце оказалось слева, между двигателями. Оно было ослепительным.
Тут же включился в связь штурман полка:
— Курс двести восемьдесят!
— Связь с землей установлена, — доложил стрелок-радист Котиков.
— За хвостом чисто, — отозвался воздушный стрелок сержант Неделя.
— Порядок, — коротко бросил по внутренней связи Путивцев.
На востоке уже наступили сумерки, а впереди, на западе, там, куда летели пятнадцать тяжело груженных машин, тлела вечерняя заря. Солнце село в воду. В том месте, где оно село, еще какое-то время на поверхности багрово искрилась полоса, как зола у догоревшего костра, потом и она померкла, погасла, постепенно сумерки заполнили всю землю под плоскостями машины и само небо.