Такая работа
Шрифт:
Мир был бы куда более неприятным местом, если бы любая вытащенная сюда сверхъестественная тварь могла пойти и убить, кого ей заблагорассудится. И куда более безлюдным. Но ни один известный мне призванный монстр не способен убить человека без чьей-нибудь помощи. Кто-то должен показать ему, что здесь можно убивать. Кто-то должен смотреть, как он убивает.
— Что за зверь? — спросил я.
— Ты узнаешь его, когда увидишь, — сказал он. — Он сильнее всех, кто несет смерть.
«Сильнее всех, кто несет смерть». Хорошая характеристика для врага, я считаю. Очень вдохновляет.
Я знал только об одном чуваке, которому
В конце концов, это мои религиозные убеждения.
Я стоял над монстром, и дуло моего пистолета смотрело ему между глаз.
Есть неписаное правило, согласно которому, если уж ты достал пистолет, должен быть готов убивать. В моем случае это должно было быть просто. Четха покачивался, стоя на четвереньках и подняв вверх лицо — так, чтобы меня видеть. Ему трудно было держать так голову, но он это делал.
Не пытался удрать или напасть, хотя именно этого должны были требовать его инстинкты.
Я такое первый раз в жизни видел.
Четха, у которого была цель, настолько важная, что ради нее он не позволял себе вести себя так, как ему мучительно хотелось. У него в глазах было больше ненависти, чем я вообще когда-либо видел. Он был ранен и голоден и знал, что исцелится, получив немного живой человеческой плоти.
Но вместо того чтобы попытаться взять ее, он со мной разговаривал.
Если бы кому-то требовалось мое мнение, я сказал бы, что это очень круто. У стайной нежити не очень хорошо с моралью и силой воли. Если они что-то хотят, они это берут, потому что не могут иначе. Они просты. Поведение человека может быть обусловлено его эмоциями, воспитанием, рассудком — кучей разных вещей. Выморочь слушает только голос инстинкта, который говорит: «Убивай их, потому что ты заслужил свою пищу и свою месть».
Можно сказать еще проще.
«Убивай их».
Это тоже будет правдой. Им не требуется мотив, чтобы убивать. И не существует никакой причины, способной остановить их, если они хотят убить. Небо наверху, трава зеленая, а вода мокрая. Я стоял над монстром и не хотел в него стрелять.
«Когда все захотели напасть на вас, я не дал себе выйти», — сказал он. Так не бывает. И все же так было.
— Я хочу, чтобы ты увидел то, что видел я. — Четха с трудом пробулькивал слова сквозь гниющую жижу, копившуюся у него в горле. Наверно, он мог бы выплюнуть ее, но тогда ему пришлось бы отвернуться. А он не желал отпускать меня взглядом. — Чтобы ты узнал хозяина зверя, когда встретишь его. Ты должен… Ты должен убить его.
— Что ты хочешь за свою помощь? — спросил я.
— Только то, что ты сам дал бы мне. — Он издал странный хриплый звук. На пол брызнула черная вязкая жидкость. Я не сразу понял, что он смеется. — Ты пришел убить меня, чтобы я больше не был чудовищем. Просто пообещай мне, что сделаешь это. Что убьешь меня. Я помогу тебе.
Стайная нежить умирает совсем не так, как умирают люди. Они не умеют сдаваться. Даже в том случае, когда стайный хочет умереть, он не может позволить себе отказаться от последнего боя. Убивать четха — все равно что давить инстинкт внутри себя самого.
У
Одно желание.
Один порыв.
Одна-единственная нужда, такая острая, что противиться ее зову невозможно. Четха — наказание, неотвратимое, как смерть. Четха — тот, кто не может проиграть, поскольку слишком часто проигрывал тот, кто создал его. Все, чем он является, подчинено одной цели — причинить боль и подарить чувство беспомощности тем, кто считает себя защищенным от зла.
Но от зла не бывает достаточной защиты.
Даже если ты — рыцарь Ланселот в сверкающих доспехах, всегда может найтись достаточно могущественный дракон или злой волшебник, для которого все твои смешные железки не будут значить ничего. Что-то вроде жестяной банки, из которой нужно достать вкусную тушенку.
— Я убью тебя. Обещаю, — сказал я.
Секунду или две четха смотрел на меня, а потом как-то сразу расслабился. Как будто мое обещание действительно что-то значило для него. Они никогда никому не доверяют. Может быть, только тем, кто был рожден вместе с ними. Они знают, что мир ненавидит их, и ненавидят его в ответ.
— Смотри в меня, — сказал монстр.
— Это будет… неприятно, — предупредил я.
— Не думаю, — ответил он, укладываясь на полу, как щенок. — Ты не можешь сделать мне хуже, чем я сам хотел бы сделать себе. Возьми это из меня.
И я взял. Я все равно больше ничего не мог сделать. Ни для него, ни вообще. Я не знал, что делать. Никогда не знаешь, как реагировать, когда кто-то решает принести себя в жертву — и ты должен в этом участвовать.
Вот дерьмо.
Наверное, я мог бы выпотрошить его, как потрошат кошелек. Ценные бумажки — в карман, бессмысленные визитки и чеки — в мусор. Копаясь в памяти монстра, вы имеете неплохие шансы увидеть что-нибудь такое, чего вам не хотелось бы. Чудовища делают много таких вещей, о которых вы предпочли бы не знать.
Может быть, кто-то и будет согласен смотреть кошмары каждый день за пару сотен тысяч в месяц, но не я. Не то чтобы я не любил деньги, но на них далеко не все можно купить. И если по ночам ты просыпаешься от собственного крика, это нельзя вылечить, приложив ко лбу стодолларовую бумажку.
Очень жаль, но это так.
Я знал, кто он. Чудовища должны убивать, даже если какая-то их часть протестует против этого. Можно убежать от врага, который заставляет тебя делать то, что тебе не по вкусу. От себя не убежишь, как бы тебе этого ни хотелось. Если бы он все еще был человеком, он убил бы себя, чтобы не убивать других. Вот только монстрам никто не предоставляет такого выбора.
— Смотри, — снова услышал я.
И провалился в услужливо подсунутое воспоминание, как в дыру.
Зверь мчался сквозь тьму, взрезая когтями холодную плоть четха. Раньше они считали себя хищниками, мстителями, хозяевами этой территории, а теперь бестолково метались, подвывая от страха, рядом со своей пищей. Зверь бил сверху, длинными балетными движениями — от самой верхней точки наискосок, к земле. Ему нравилась беспомощность мертвых, но также ему нравился и ужас живых. Он танцевал в крови, выхватывая из воздуха куски, не давая им упасть.