Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин)
Шрифт:
Петр Фомич встрепенулся.
— Ну, чего же мы не садимся за стол? — спросил он жену наигранно бодрым тоном. — Разве обед не готов? Я, признаться, проголодался.
За обедом Костюнчик и Анна Павловна узнали от Петра Фомича обстоятельства гибели Лобова. Полковник взволнованно рассказывал о том, как скорбели друзья Александра Даниловича, сменявшие друг друга в почетном карауле, как держали себя жена и дети погибшего.
Услышав о почетном карауле, Костюнчик насмешливо покосился на мать.
— Так, значит, точно установлено, что Александр Данилович не сам застрелился? — переспросила мужа Анна Павловна, сделав вид, что не заметила непочтительного взгляда сына.
— Ходила
— Ну, папа, могут ведь быть различные обстоятельства, — тоном много пожившего человека вмешался в разговор Костюнчик.
Полковник удивленно взглянул на сына.
— Какие же это обстоятельства? Тяжелая болезнь? Любовная неудача? Так, что ли?
— Ну, разные… всякие… — замялся Костюнчик.
— И из-за любви раньше люди стрелялись, — вставила свое мнение Анна Павловна.
— Нет никаких обстоятельств, извиняющих самоубийство, — отрезал полковник; затем, после маленького колебания, добавил: — Кроме, пожалуй, одного…
— Ну вот, видишь, папа! — обрадовался Костюнчик.
— Я считаю, что человек может пустить себе пулю в лоб только в одном случае, — не ответив на реплику сына, заговорил полковник, — попал в руки врагов на фронте или, скажем, за кордоном. Нет возможности удрать, а сам чувствуешь, что не выдержишь, можешь под пыткой государственную тайну выдать, тогда кончай. Как угодно, а кончай. Стреляйся, вешайся, режься, разбивай себе голову о камень, что хочешь, то и делай, а кончай. Это не будет самоубийством. Это смерть в бою.
— Фу, какие ты ужасы говоришь, Петр Фомич, — зажала уши Анна Павловна. — За обедом — и о таких вещах.
— Подожди, мама, не мешай, — недовольно протянул Костюнчик. — Но зачем же тогда стреляться, папа? Можно ведь обмануть врагов. Можно рассказать им что-нибудь не очень важное, мало секретное, и потом убежать.
— Ты что же, сын, думаешь, что враги у нас дураки набитые, — ответил Петр Фомич. — Нет, Костя. Переговоры с врагом, когда ты у него в лапах, — шутка скользкая. Или молчи, как немой, что бы они с тобой ни делали, или выходи из игры.
— А как, по-твоему, папа, стал бы стреляться Александр Данилович, если бы его фашисты в плен забрали?
— Нет, — без колебания ответил Гурин. — Он бы сам из фашистов все нервы вымотал. Железной закалки был человек. Помню, когда дрались мы у пяти мостов, Саша — он тогда замкомдива был — к нам в полк приехал, — пустился полковник в воспоминания, не заметив выражения скуки, появившегося на лице Анны Павловны. Ей уже давно надоели фронтовые рассказы мужа. — Я тогда батальоном командовал. Дали мы фашистам прикурить у одной реки в Белоруссии. Река там на пять рукавов разделяется, и через каждый рукав — мост, метров этак через двести-триста один от другого. Немцы задали такого драпа, что наша разведка нащупала их далеко за мостами и начала бой, мешая фрицам закрепиться. Командир полка приказал мне идти на помощь разведке. Свернул я батальон в колонну и пошел на первый мост. Лобов — любимец солдат — тоже с моим батальоном пошел. Однако оказалось, что немцы мосты заминировали. Они должны были взрываться минут через пятнадцать один после другого. Мы этого не знали. Только прошли один мост, подходим ко второму, — а первый пошел в воздух, перешли второй — и он прямо за нашей спиной взлетел. Я, признаться, растерялся. Узкая дорога, кругом болото, один ход — через мосты, а они взрываются. Вдруг Саша подает команду: «Бегом!..» Побежал батальон. Третий и четвертый мост перебежали, а перед пятым солдаты дрогнули. Поняли, что мост под ними на воздух взлететь
Полковник замолчал. Он смотрел на тарелку с аккуратно нарезанными кусочками хлеба, но не видел ни тарелки, ни стола. Перед ним ожила картина весеннего солнечного утра, когда он со своим батальоном рвался в погоню за врагом через пять неминучих смертей.
— Ну, а дальше что? — нетерпеливо спросил Костюнчик.
— А дальше, — взглянул на сына Турин, — дальше… батальон кинулся через мост. Я и еще несколько человек стали отрывать руки Александра Даниловича от перил, а он рассердился, да как рявкнет: «Капитан Турин — я тогда капитаном был, — ведите батальон, черт вас возьми!» Самым последним с моста сбежал. Только метров с десяток и отошел, как мост взорвался. Александру Даниловичу в спину острый осколок доски воткнулся, чуть не насмерть уложил. С полгода в госпитале лежал. А закрепиться на новых позициях мы немцам все же не дали, дальше пошли, — закончил полковник.
— Ешь, — пододвинула к мужу тарелку Анна Павловна, — а то котлеты совсем остыли.
Полковник с недоумением взглянул на поставленную перед ним тарелку, раза два ковырнул в ней вилкой и отодвинул в сторону.
— Спасибо, Аня. Не хочется. Сыт.
— Ах, папа! Как плохо, что вы меня не родили лет на десяток раньше, — неожиданно воскликнул Костюнчик.
Анна Павловна, всплеснув руками, с укором взглянула на сына.
— Это почему? — удивился полковник.
— Тогда бы я тоже побывал на фронте.
— Интересно, почему у тебя по математике пятерки? Считаешь ты очень плохо, — подзадорил сына полковник. — Родись ты на десять лет раньше, тебе ко дню победы было бы всего пятнадцать лет.
— Ну не на десять, а на пятнадцать. Какая разница, — не сдавался Костюнчик.
— Разница огромная, — рассмеялся полковник. — Тогда твоя мама была бы старше тебя всего на тринадцать лет.
— Боже, какие ужасные вещи вы говорите, — возмутилась Анна Павловна. — Прекратите, ради бога. Ты родился как раз вовремя, — напустилась она на сына. Еще не хватало, чтобы и ты на фронт ушел. Там и мужчинам тяжело, а уж тебе…
— А я кто по-твоему? — обиделся Костюнчик.
— Сиди уж ты, вояка, — отмахнулась от сына Анна Павловна.
— А что, неправильно я сказал? — начал сердиться Костюнчик. — Раньше вон как интересно было жить. Не то что теперь. Скукота…
— Стой, стой, Костя, — перебил сына полковник. Тут ты, брат, не туда сворачиваешь. Откуда у тебя скука взялась? В театре, в кино бываешь чуть не каждый день. Сколько
новых фильмов ты смотрел за этот месяц? А радио? А новые книги, газеты, журналы? Я в твоем возрасте и сотой доли всего этого не имел. Патефон был недосягаемой мечтой.
— Но тогда была опасность, риск, борьба, интересно было, — упорствовал Костюнчик.
— Смертельная опасность интересна, если на нее смотреть в кино. На практике ничего интересного — даже наоборот. Опасно — и все тут. Для того чтобы опасность не пугала, нужна великая цель. Тогда и риск не страшен. А риск без цели — глупость, бравада.
— А борьба? — вставил Костюнчик.
— Что борьба? Борьба еще долго не кончится. И на твой век хватит. Гибель Саши Лобова — не случайность. Он погиб в борьбе. Вот узнают, какая гадина подняла на него руку, и мы увидим, что это рука врага. Так-то вот. А ты говоришь, борьбы нет, неинтересно. Чепуху городишь.