Таков мой век
Шрифт:
Обедаю в отеле «Бэрен», где едят все проезжающие военные, потом устраиваюсь там на ночлег в ожидании попутной машины. Солдат и офицеров возрожденной французской армии можно разделить на три категории. Для развлечения пытаюсь угадать, к какой из них относится мой случайный собеседник. Французов из Северной Африки от представителей метрополии отличает не только средиземноморский акцент, но и темперамент, энергия, воинственность, наконец. «Возвращающиеся издалека» африканцы, кажется, яснее понимают свое новое положение на родине и выказывают меньше патриотизма, подогретого долгой оккупацией и унижениями, патриотизма, переполняющего остальных солдат, особенно парижан.
А французы из метрополии, даже самые
100
ФФИ (FFI — Forces Francaises de l'Interieur — франц.) — Французские силы внутреннего Сопротивления. (Прим. перев.).
101
ФТП (FTP — Francs-Tireurs et Partisans — франц.) — «военные стрелки» и партизаны. (Прим. перев.).
Надо чем-нибудь занять день. В сопровождении рядового, ожидающего демобилизации, чтобы поступить в Политехнический институт, отправляюсь на соревнования по плаванию в Первую армию. Финал. Вижу элегантный профиль генерала Линареса на офицерской трибуне. Фрайбург — вотчина генерала Шварца, военного коменданта округа Бад, но здесь, как повсюду в Германии, военные комендатуры имеют множество гражданских сотрудников. Война выиграна, участников войны постепенно отправляют во Францию и заменяют новобранцами. Смена власти не всегда проходит гладко.
Бедность Франции чувствуется во всем и повсюду. Казарма для солдат — жалкое зрелище, поэтому военные предпочитают бродить без дела в городе. В конце концов захожу в кафе отведать скверного пива. Рядом сидит молоденькая немка, ест картошку с помидорами. «Здесь и есть-то нечего, — сердито бормочет она, — жаль, что я не попала к американцам». Напоминаю ей, что французы долгое время довольствовались похлебкой из брюквы. «Какая связь?» — пожимает она плечами.
Желая проверить ее реакцию, вскользь замечаю, что, возможно, скоро французов сменят русские, и слышу вопли ужаса, обещание бегства и даже самоубийства. «Тогда зачем корить французов?» «Они такие же нищие, как и мы», — незамедлительно слышу в ответ.
Через два дня сижу в семь утра на армейской заправке — других, разумеется, нет — в ожидании попутки
Спрашиваю: «Что вы делаете во французской зоне?» — «Разыскиваем соотечественников: пленных, дезертиров и других». Кажется, что сижу рядом с шакалами. Нет, это отнюдь не отважные солдаты регулярной Красной Армии, а сотрудники спецслужб, может быть, НКВД. Эта организация меняет названия, но грязные методы, кража детей, например, так же обыденны для них, как для меня курение. Зажигаю сигарету и говорю: «Без шуток, господа. Я гражданка Бельгии, корреспондент союзных войск. Мой муж — дипломат». — «Но вы поразительно правильно говорите по-русски». — «Да уж без вашего акцента».
Кажется, они не имеют на мой счет дурных намерений, но как узнать наверняка? Впереди показался городок. На главной улице вижу французских жандармов. К черту Оффенбург, если надо добираться с этими дьяволами в черном. «Не угодно ли остановиться рядом с жандармерией? Я остаюсь здесь». Если они не послушают, успею закричать: «Меня похитили!» Но опасения напрасны, я выхожу, благодарю, не протягивая руки. Тут я весьма щепетильна.
Городок называется Эмединген. Являюсь к военному коменданту. На этот раз я его, кажется, потревожила. «Вы прибыли не вовремя, полковника нет. Врач уехал», — с этими словами офицер поворачивается и уходит. Может быть, кто-то из моих коллег оставил о себе плохую память?
К вечеру, в баре отеля «Льон» можно было наблюдать хмельное братание двух подвыпивших нормандских жандармов, представителя военной комендатуры, бельгийскую журналистку и хозяина-немца, наголо обритого ретивыми солдатами за нарушение комендантского часа.
«Не одобряю я таких методов», — пресыщенно цедит жандарм. Пьем коньяк. По вкусу — французский.
«Франция, два месяца, очень красиво. Бельгия, семь недель, хорошо! Россия, год, ужасно», — повествует хозяин о своих кампаниях, жандарм рисует в блокноте официантки голубое сердце и старательно выводит: «Мое сердце принадлежит Гертруде». Муж Гертруды, эсэсовец, находится в заключении в лагере неподалеку от города. Все курят мои сигареты.
Сонное благополучие внезапно нарушается. К нам присоединяется еще один человек. Он одет в живописные лохмотья и смотрит на меня с подозрением. Лицо искажено тиком, говорит он невразумительно, заикаясь и плюясь, все время повторяя: «Я им задам! изничтожу! задам взбучку…» «Не обращайте внимания. Это наш рабочий из отряда принудительного труда, знает немецкий и оказывает массу услуг», — подмигивает мне жандарм. Какого рода эти услуги, нетрудно догадаться, хотя я не понимаю, как можно доверять таким сведениям. Скользкий тип гневно глядит на незнакомку, не удостаивающую его взглядом. «Что это за баба? Нацистка? Скоро и ее раздавлю!» Его увели проспаться, хотя искореженные мозги на место уже не вернешь.
Вечером появился военный комендант, и молодой офицер пригласил меня поужинать под меланхоличным взором оленьей головы на красной стене. Поначалу скучный, вечер мало-помалу оживился.
«Да, немцами легко руководить, никаких проблем. Если бы и французы были такими же, мы бы больше преуспели!» — произнес комендант.
«Большие дела чреваты большими катастрофами», — заметила я.
«Гордиться нечем, — воскликнул проезжий полковник, — побеждая, они раболепствуют, проиграв — пресмыкаются!»