Такси для Одиссея
Шрифт:
Кира взглянула на Максима, он смотрел в сторону, упрямо выпятив нижнюю губу.
– Блин! – опять сказала она и пошла к подъезду.
Максим забежал вперед и вошел первым.
Кира открыла дверь квартиры ключом.
– Знаете что? – сказал Максим. – Я спущусь и буду стоять под вашими окнами столько, сколько вы пожелаете. Вы подойдете к окну и увидите, что я никуда не ушел. Хорошо?
– Вот, вот! Будете стоять и думать: когда ты, наконец, угомонишься? Хотя… если честно, немного гламура мне бы сейчас не помешало.
Максим уже спускался по лестнице. Услышав ее последние слова, он остановился, повернулся и простер к ней руку:
Там– Ах, вот так, да?! Значит, мы любим Шекспира? Тогда держитесь крепче!
И Кира певучим оксфордским английским выдала не перевод Пастернака, а оригинал:
But soft! What light through yonder window breaks?It is the east, and Juliet is the sunArise, fair sun, and kill the envious moon,Who is already sick and pale with grief…– Нокаут, – сокрушенно сказал Максим. – Я сражен! Так сорок тысяч чашек кофе сразить не могут! Я буду вздыхать всю ночь!
– Идите в задницу! – крикнула Кира и, махнув рукой, захлопнула дверь.
Максим вышел на улицу, вдохнул полной грудью морозный воздух и задрал голову. К ночи похолодало, и темно-голубой шелк, там наверху, украсили звезды. Ветер гнал по небу редкие черные облака. Фонарь во дворе подсвечивал перепутанные, желтые от его света ветки. Издалека они походили на скомканную сенную труху. Свет, истратив на нее все силы, сразу обрывался и не мешал видеть небо. Туда, в темнеющую голубизну, невозвратно ушел, чтобы встретиться лицом к лицу со звездами, орбитальный телескоп «Хаббл».
Когда в окне появился силуэт женщины, Максим помахал рукой в перчатке. Окно не было освещено, и две фигуры застыли, каждая на своем месте.
Разговор с Кирой не прошел для Максима даром, он, действительно, мечтал о перелете через океан. Там ждал его сын. Максим рвался туда, как рвется к пристани из своих последних тридцати узлов переживший свой век корабль. Мысленно он проделывал весь путь: от Ленинградского шоссе, потерявшего сознание в пробках, – маршрутное такси ныряет в узкие улочки и проезды Химок, пробираясь вдоль каких-то заборов и складов, выскакивая у поворота на Шереметьево, – до американского континента, когда самолет, миновав снега Гренландии, повисает над зелено-коричневой землей Лабрадора, и пассажиры с облегчением вздыхают: «Прилетели!»
Кира тоже не шевелилась. Она прислонилась к оконному косяку, ей не хотелось двигаться, приниматься за дела, строить планы. Ей просто хотелось вот так стоять отвлеченной, созерцающей, ощущать радость или грусть (не важно что) от своего возвращения к почти забытым грубоватым нравам, парадоксальному сочетанию сочувствия и недружелюбия, разгильдяйства и суровости, варварства и благородства. Нет, не смейтесь! Бог с вами! Безусловно, ее мысли не были столь последовательными, обстоятельными и масштабными, пожалуй, их можно было бы свести к незатейливой формулировке: «Хорошо, что не все мужики – свиньи!» Но как раз незатейливость и прямота этого вывода предавала ей уверенности и стоила многих утешительных абзацев.
Так они стояли, не замечая ни времени, ни обитателей дома, пока не подъехала машина ее мужа. Тот вышел, увидел Максима, приблизился.
– Ну, как она?
– Привыкает, – ответил Максим – Похоже, тревожится.
Кира помахала мужу. Он показал ей на своего шофера, который вытаскивал из машины огромный, как сноп, букет
– Знаете, – сказал он Максиму, – Кирка – она, как ребенок. Пуглива, но беспечна. Все в одном флаконе. Когда она чувствует себя не в своей тарелке, начинает дерзить. Она вам не пыталась дерзить?
– Нет.
– Ну и ладненько! Вежливость – дизайнер человеческих отношений, – он взглянул на Максима.
Максим подумал: вот прекрасный случай промолчать, – и со значением кивнул.
Возникла пауза, и оба они одновременно решили посмотреть на часы. И оба, заметив движение собеседника, усмехнулись.
– Хотите, вас довезут?
– Спасибо, – сказал Максим, – я лучше пройдусь.
– Тогда удачи!
Подколокольный переулок встретил Максима порывом ветра. Ветер стартовал снизу от Солянки и пересекал финишную ленточку на Яузском бульваре. Настроение у Максима поднялось.
– Когда воротимся мы в Портленд, – замурлыкал он пиратскую песенку, – мы будем кротки, как овечки, но только в Портленд воротиться нам не придется никогда…
Максим по переулку спускался на «московское дно»: здесь когда-то были трущобы знаменитого Хитрова рынка. Теперь – просторно и пусто. На школьное здание, построенное в тридцатые годы наползал огромный строящийся «новодел», возле которого стоял черный «Майбах» и выстроились автомобили помельче: «Лексусы» и «Мерсы».
Максим миновал «утюг» – дом Кулакова, – дом был славен тем, что в нем размещалась самая отвратительная из ночлежек Хитрова рынка, – и вошел в Певческий переулок. Этому переулку, наконец, вернули имя: до Октябрьской революции его переименовали в Свиньинский, в честь писателя и коллекционера, который здесь проживал, а при советской власти он сделался Астаховым, в честь большевика Астахова, которого убили в семнадцатом году на Яузском мосту.
Так Максим вышел на Солянку, улицу, по которой, согласно преданию, проезжал к Куликову полю Дмитрий Донской. Максим, размышляя о событиях сегодняшнего дня, зашагал по брусчатому тротуару в сторону церкви на Кулишках.
Как это он отбился от собаки?! Максим встряхнул плечами, расслабляя руки. Ему захотелось пробежаться, но он сдержал себя. Что тут говорить?! Повезло! Ладно! Проехали! В следующий раз надо быть внимательнее. В следующий раз? Ты что, решил жить вечно? – обратился он к самому себе. – Будет ли он, следующий раз? Не по возрасту работа. Мало, что силы есть? А вдруг сердце прихватит? А микроинсульт? Ведь уже намекали, что пора на скотобойню. Ну и отлично! Жизнь, наоборот, только начинается! Глупости все это: инфаркт, инсульт, артрит. Я могу пробежаться отсюда до площади Революции и обратно, я могу подтянуться двадцать раз и пятьдесят раз отжаться.
Максим вспомнил, как шел вот по этой улице до площади Революции в первый день знакомства со своей будущей женой. Тридцать пять лет назад. Точно таким же вечером, только тогда центр города к вечеру быстро пустел. Люди после работы разъезжались по домам. В выходные дни в центре вообще никого не было.
В этом доме был спортивный магазин, а здесь на углу – магазин тканей «Балтика». А станции метро не было. Поэтому они и шли пешком до площади Революции.
Что стало с Москвой?! Это Ленинград был холодным, красивым, немного высокомерным, в старом, но ладно скроенном костюме. А Москва даже главную площадь окрасила в теплые красные тона. Она созревала, хорошела, оставаясь барышней-крестьянкой. И вдруг ее понесло. Инвестиционные контракты, как стероиды, вначале будто бы влили в нее силы, но, подсев на допинг, город разбух, засуетился, замельтешил. Закупорились сосуды, в милом лице появилась нездоровая отечность. Барышня-крестьянка превратилась в расфуфыренную красотку, которая покупает дорогие наряды, но редко моется.