Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
окружающей среды — как технического, так и духовного.
После окончания вечера примерно тысяча человек ринулись на сцену — на этот раз
чтобы пожать руки поэтов, и со сценой наконец случилось то, что должно было
случиться уже в первый день,— она рухнула. Двух девушек увезли на «скорой
помощи»,— к счастью, они отделались легкими переломами. Заключительный вечер
оказался вечером победы.
43G
Вот и вся горькая и в то же время обнадеживающая правда
«диком пляже» Кастельпорциано, в нескольких километрах от места, где убили
Пазолини, убитого еще до этого самим собой. И, может быть, обезлиственное и
обезветвленное дерево, как единственный памятник ему стоящее на иссохшей
глиняной дороге, шевельнулось от победного эха аплодисментов победившей поэзии,
словно надеясь еще покрыться листьями и расцвести.
Кастельпорциано — Переделкино 28 июня — 8 июля 1979
ЗДРАВСТВУЙ, ОРУЖИЕ!
«К
ш\ убийству привыкнуть нельзя...»— это сказал он, человек, чьи рухн привыкли к
винчестерам, манлихерам, спрннгфилдам не меньше, чем к писательскому перу. Это
сказал человек, которого в конце концов убило собственное оружие. Когда-то он сказал
оружию «прощай», но снова и снова к нему возвращался. «Прощай, Хемингуэи»,—
сказало ему оружие своим последним выстрелом, на этот раз в него самого. Оружие
думало, что победило. На самом деле победил он, но это была пиррова победа. Ценой
собственных ран, ценой попыток самоутверждения, кончавшихся горьким похмельем
разочарования, он понял, что одно и то же оружие в тех же самых руках может быть
разным.
Все зависит, во имя чего берутся за оружие. Но даже в случае нравственной
вынужденности взяться за оружие «к убийству привыкнуть нельзя», ибо привычка к
убийству сама по себе аморальна. Одновременно Хемингуэю был отвратителен
пацифизм, ибо лицом к лицу с фашизмом долготерпение и непротивленчество не что
иное, как трусость. Л фашизм может взойти только на почве, унавоженной чьей-то
трусостью перед фашизмом.
Конечно, страх есть в каждом, как здоровый инстинкт самозащиты. Но когда страх
превращается в трусость, заменяющую совесть, «...начинаешь понимать, что есть вещи
и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже». Внутри Хемингуэя,
человека, о бесстрашии которого ходили легенды, всю жизнь жила неуве
432
ренность в собственном бесстрашии, и он проверял свою личную смелость
слишком часто, как бы беспрерывно требуя от себя ее доказательств.
Первая мировая война, на которую он так рвался, всадила в его тело двадцать семь
осколков. Но были и другие осколки, не извлеченные никакими
бродившие по его телу всю жизнь: осколки сомнений в необходимости мужества как
такового, независимо от его цели. Ведь и убийцы бывают мужественными.
Первая мировая война была полностью лишена моральной цели, и это потрясло
Хемингуэя. Дезертирство героя романа «Прощай, оружие!» выглядит более близким к
мужеству, чем участие в бессмысленной бойне. Тема «Фиесты» — это не поддающиеся
подсчету нравственные потери войны, значительно превосходящие горы аккуратно
подсчитанных трупов. Физическая неполноценность героя, искалеченного войной,
становится символом духовной искалеченности. Бессилию перед женщиной, которую
любит герой и которая любит его, в то же время изменяя ему то с мальчиком
матадором, то с комплексующим собутыльником,— это бессилие перед
действительностью, изменяющей герою с кем попало. Кому нужна такая любовь в
жизни, если ты ничего не можешь дать ей, и кому нужна такая жизнь, если она ничего
не может дать тебе? Героиня «Фиесты» Брег Эш-ли не то что безнадежно больна —она
безнадежно мертва. А разве может мертвый помочь мертвому? «Шофер резко
затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.— Да,— сказал я.— Этим можно
утешаться, правда?» Страшноватое утешение, ибо это всего-навсего прижа-тость двух
трупов друг к другу. Где же выход? Как стать живым, если почти все в тебе убито?
Выход для эпикурейца графа Миппипопуло прост: «Именно потому, что я очень много
пережил, я теперь могу так хорошо всем наслаждаться». Хемингуэй отвечает этой
нехитрой, трус-ливенькой философии, сначала как будто соглашаясь, но затем все
опрокидывая убийственной иронией: «Пользоваться жизнью —не что иное, как умение
получать нечто равноценное истраченным деньгам и понимать это. А получать полной
ценой за истраченные деньги можно. Наш мир — солидная фирма. Превосходная как
будто теория. Через пять лет,— подумал я,— она покажется
229
мне такой же глупой, как все остальные превосходные теории».
Слоняние из кабака в кабак, самозапутывание в паутине компаний, полупьяное
созерцание коррид, подстре-ливание львов и антилоп — все это лишь ложный ореол
вокруг Хемингуэя, частично созданный им самим, частично авторами бесчисленных
воспоминаний о нем. Главной трагедией Хемингуэя было несоответствие его
жизненных идеалов и его жизненного антуража. К счастью, не на всю жизнь. Вот что
он сам писал про собственное окружение: «Но самому себе ты говорил, что когда-