Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
И пока кому-то плохо, как бы ни сложилась его собственная личная судьба, он не может
предаваться безмятежности. «Уюта — нет. Покоя — нет»,— этот зов Блока вечен. И
потому не было у Шевченко уюта и покоя, что он ощущал себя и Гонтой, бредущим в
страшных заревах пожарищ с убитыми детьми на руках, и жестоко обманутой Кате-
риной, и бесправной наймичкой, и матерью, ожидающей долгие годы своего сына из
солдат. Это не просто его героиня, превратившаяся
небу о своей кручине. Это он сам, Тарас Шевченко. Это не просто старый кобзарь
бредет по зеленому океану степи с развевающейся, как облако, бородою. Это он сам,
Тарас Шевченко.
Он жил страданиями, надеждами своей нежно любимой неньки Украины, чьим
преданным сыном он был. Но жить интересами только своего родного края для
великого поэта слишком мало. Вот что он писал в своем дневнике, слушая на волжском
пароходе русского скрипача-самоучку:
«Благодарю тебя, крепостной Паганини, благодарю тебя, мой случайный, мой
благородный! Из тзоей бедной скрипки вылетают стоны поруганной крепостной души
и сливаются в один протяжный, мрачный, глубокий стон миллионов крепостных
душ...»
27
Это боль не только за украинского крепостного п не только за русского, а за
угнетенного человека вообще.
Шевченко принимал в свое огромное сердце и стоны русских и украинских
крепостных, и притесняемых царским правительством казахов, и тех, кто
В иепробуждаемом Китае,
В Египте темпом и у нас,
Над Индом или над Евфратом...
Неправильно было бы, конечно, считать его уже с ранней юности
сформировавшимся интернационалистом. Его интернационализм постепенно
выковывался и мужал в долгих и трудных раздумьях. Но уже в ранней поэме
«Гайдамаки» — в потрясающем по трагедийному симфоническому звучанию
произведении — помимо мотивов возмездия отчетливо слышалась грусть о про-
ливаемой людьми крови. И, находясь в ссылке с польскими революционерами, он
обратился к ним с проникновенными словами:
Вот так, поляк, и друг и брат мои! Несытые ксендзы, магнаты Нас разлучили,
развели...
С горечью писал Шевченко в предисловии к «Гайдамакам»:
«Сердце болит, а рассказывать надо: пусть видя г сыновья и внуки, что отцы их
ошибались, пусть братаются вновь со своими врагами. Пусть житом, пшеницею, как
золотом, покрыта, неразмежевана останется навеки от моря до моря славянская земля».
Благословенные слезы великих не падают на землю даром. Они дают свои всходы,
ибо пролиты не с безнадежностью, а с надеждой. Шевченко
по сквозь эти слезы всегда видел красоту природы и красоту души человеческой.
Можно было пасть духом в каземате и позабыть краски и запахи земли, неумирающее
ее обаяние. Но именно там он написал свое удивительное по чистоте, как ручеек в
тиши украинских дубрав, «Вишневый садик возле хаты...». Он не один боролся с
тоской и одиночеством: с ним вместе боролись его верные соратники — белопенные
украинские вишни и неиссякаемые соловьи.
Ear. Евтушенко
49
Мудрая и добрая сила природы, мудрая и добрая сила души человеческой была
всегда с ним. Он никогда не опускался до неверия, ибо неверие —удел слабых.
Надежду он понимал не как бесплодное упование, а прежде всего как действие, и
призывал к действию и других:
«Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную,
опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»
Шевченко, согласно его желанию, похоронен на берегу величавого и задумчивого
Днепра. Долгое время в народе ходила легенда о том, что в его могиле зарыто оружие.
И это не легенда, а символическое воплощение того, что оставил нам Шевченко. Жизнь
каждого великого человека —завещание. Великие завещают борьбу.
1961
РУССКАЯ ДУША
и
П есмотря на ужасы роботизации, предрекаемые некоторыми пессимистически
настроенными футурологами, хрупкое, неопределимое понятие «душа» не только не
отступает на задний план, но еще более возвышается над надуманной или реально
существующей угрозой технократической бездуховности. В понятии «душа» есть та
непреходящая ценность, потеряв которую люди перестают быть людьми, становятся
морально безоружными при всей технической вооруженности. Душа трудового
человека, родившегося на берегах Ганга, Миссисипи или Волги, едина в своей
общечеловеческой сущности, невзирая на социальные различия, а эксплуататорский
класс выпадает из мировой души, ибо его основа — бездушие. Тем не менее, при
общечеловеческом единстве психологического строя души, у каждой национальности
есть свои неповторимые черты, не схожие с чертами ни одной другой нации, и потеря
этой неповторимой индивидуальности непоправимо обеднила бы человечество.
Пушкин, Толпой, Достоевский — явления чисто русские, так же как Лонгфелло,
Уитмен, Фолкнер — чисто американские, а Сервантес и Лорка — чисто испанские, и