Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

времени, но, быть может, и будущего. Создание истории не означает архивариусной

дотошности, не освещенной мыслью, связующей отдельные разорванные звенья в одно

целое. Восстановить связь времен можно, лишь обладая знанием мировой философии

и выработав на ее основе собственную. Таким был Пушкин, сквозь цензурные рогатки

несущий свою философию народу, с пониманием того, что «народная свобода —

следствие просвещения». Философия Пушкина не была

апологией отрешенности ума,

обремененного познаниями и брезгливо воспарившего над человечеством. Недаром

Пушкин обожал Дельвига за то, что он был земным при всем его идеализме: «Дельвиг

не любил поэзии мистической. Он говаривал: «Чем ближе к небу, тем холоднее».

Пушкин не чурался прямого публицистического удара, если этого требовала его

гражданская совесть. Он разоблачал с одинаковой силой и отечественных «полу-

подлецов-полунсвежд», и расистов-плантаторов в далекой Америке, как бы предваряя

поэтический тезис Маяковского: «Очень много разных мерзавцев ходит по нашей

земле и вокруг». Пушкин был великолепным критиком — язвительным, если нужно, и

одновременно умевшим восхищаться работой писателей — и российских, и

зарубежных. Он так писал об отношениях писателей друг к другу: «Херасков очень

уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит

большую честь и его сердцу, и вкусу». Пушкин щедро дарил темы собратьям по перу.

Разве такому чувству локтя нам, иногда раздираемым групповой мышиной возней, не

полезно бы было поучиться у Пушкина, именем которого мы все клянемся?

Именно чувство хозяйской ответственности за российскую словесность и заставило

Пушкина взяться за редактуру журнала, хотя под тогдашним надзором идеологической

жандармерии это было нелегко, и с одной стороны Пушкину приходилось срывать

нервы в каждо

33

дневной борьбе с бенкендорфовщиной и булгаринщиной, а с другой стороны

выслушивать упреки некоторых не понимавших его задачи прогрессивных людей того

времени. Но Пушкин взял на себя тяжелое и славное бремя Ивана Калиты —

собирателя национального духа — и с честью вынес это бремя.

Если бы у меня, как в сказке, была возможность воскресить только одного человека,

я воскресил бы Пушкина...

1977

ДА ТУТ И ЧЕЛОВЕК.

не повезло — он был современником Пушкина. Остаться в поэзии, оказавшись

рядом с такой неповторимой личностью, как Пушкин, тоже в своем роде неповторимо.

У Пушкина эмоциональное начало удивительно сливалось с началом философским. И

Тютчев, и Баратынский пошли по другому

пути — они ставили мысль на первый план.

Если у Тютчева мысль звучала как определяющая музыкальная нота чувства, Баратын-

ский даже декларировал свою приверженность именно мысли:

Все мысль да мысль! Художник бедный слова!

О жрец ее! тебе забвенья нет;

Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, холст... Счастлив, кто влеком К ним чувственным, за грань их не

ступая. Есть хмель ему на празднике мирском! Но пред тобой, как пред нагим мечом.

Мысль — острый луч! — бледнеет жизнь земная.

Пушкин вместе с трагедиями жизни впитывал и радость, претворяя ее затем в

радость искусства. Бара-гынский сознательно избегал радостен. Он считал, что

осмысление жизни может прийти только через страдания:

Поверь, мой милый друг, Страданье нужно нам.

20

i

Вряд ли, конечно, Баратынский распространял из-бсгновение радостей на свою

личную жизнь. Иногда в нем прорывается светящаяся ниточка понимания милых

прелестей жизни, и тогда стих звучит совсем по-пушкински:

«Не знаю» я предпочитаю Всем тем, которых знаю я.

И все-таки Баратынский останется в русской поэзии не как нечто светящееся, а как

нечто печально мерцающее. Мерцание это, однако, довольно отчетливое, а не нарочито

затуманенное. Баратынский не певец надежд, а поэт обреченности лучших упований.

Но где-то в нем сквозит попытка противодействия обреченности.

Того не приобресть, что сердцем не дано. Рок злобный к нам ревниво злобен. Одну

печаль свою, уныние одно Унылый чувствовать способен.

Для того чтобы понять истоки трагической элегичности Баратынского, не надо

забывать о том, что он переживал разгром декабристского движения и для него

будущее было повешено. В «Послании Дельвигу» Баратынский даже пытался уверить

друга в том, что он «идет вперед с надеждою веселой». Но даже этот эпитет звучит с

какой-то горькой самоиронией, и еще угор-чается, если взглянуть на дату написания —

конец 1821 года. Все мысль да мысль? Но не забудем и случайную обмолвку: «...да тут

и человек...» Когда мысль неравнодушна, когда она — во имя других, мысль ста-

новится формой чувства. Когда читаешь стихи Баратынского, то как будто

заглядываешь в дневник, где ничто не скрыто. Эта безжалостная самоосуждающая

испо-ведальность гораздо возвышенней, чем фанфаронство поэтов, считающих себя