Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
красоту поэзии человек, не чувствующий красоту народных песен?
Человеком, любящим и народные песни, и стихи современных поэтов, оказался мой
отчим, аккордеонист. Из его уст я впервые услышал «Сергею Есенину» Маяковского.
Особенно поразило: «Собственных костей качаете мешок». Помню, я спросил: «Л кто
такой Есенин?» — и впервые услышал есенинские стихи, которые тогда было почти
невозможно достать. Стихи Есенина были для меня одновременно и народной песней,
и
Вернувшись в Москву, я жадно набросился на стихи. Страницы выходивших тогда
поэтических сборников были, казалось, пересыпаны пеплом пожарищ Великой
Отечественной. «Сын» Антокольского, «Зоя» Алигер, «Ты помнишь, Алеша, дороги
Смоленщины...» Симонова, «Горе вам, матери Одера, Эльбы и Рейна...» Суркова, «Не
зря мы дружбу берегли, как пехотинцы берегут метр окровавленной земли, когда его в
боях берут...» Гудзенко, «Госпиталь. Все в белом. Стены пахнут сыроватым мелом...»
Луконина, «Мальчик жил на окраине юрода Колпино...» Межирова, «Чтоб стать
мужчиной, мало им родиться...» Львова, «Ребята, передайте Поле \ пас сегодня пели
соловьи...» Дудина; все это входило В меня, наполняло радостью сопереживания, хотя я
еще
9
был мальчишкой. Но во время войны и мальчишки чувствовали себя частью
великого борющегося народа.
Нравилась мне книга Шефнера «Пригород» с ее остраненными образами: «И,
медленно вращая изумруды зеленых глаз, бездумных, как всегда, лягушки, словно
маленькие будды, на бревнышках сидели у пруда». Твардовский казался мне тогда
чересчур простоватым, Пастернак слишком сложным. Таких поэтов, как Тютчев и
Баратынский, я почти не читал — они выглядели в моих глазах скучными, далекими от
той жизни, которой мы все жили во время войны.
Однажды я прочитал отцу свои стихи о советском парламентере, убитом
фашистами в Будапеште:
Огромный город помрачнел, Там затаился враг. Цветком нечаянным белел
Парламентерский флаг.
Отец вдруг сказал: «В этом слове «нечаянный» и есть поэзия».
В сорок седьмом я занимался в поэтической студии Дома пионеров Дзержинского
района. Наша руководительница Л. Попова была человеком своеобразным — она не
только не осуждала увлечение некоторых студийцев формальным
экспериментаторством, но даже всячески поддерживала это, считая, что в
определенном возрасте поэт обязан переболеть формализмом. Строчка моего товарища
«и вот убегает осень, мелькая желтыми пятнами листьев» приводилась в пример. Я
писал тогда так:
Хозяева — герои Киплинга — Бутылкой виски день встречают. И кажется, что
кровь средь кип легла
Однажды к нам приехали в гости поэты — студенты Литинститута Винокуров,
Ваншенкнн, Солоухин, Гана-бин, Кафанов, еще совсем молодые, но уже прошедшие
фронтовую школу. Нечего и говорить, как я был горд выступать со своими стихами
вместе с настоящими поэтами.
Второе военное поколение, которое они представляли, внесло много нового в нашу
поэзию и отстояло ли
7
рнзм, от которого некоторые более старшие поэты начали уходить в сторону
риторики. Написанные впоследствии негромкие лирические стихи «Мальчишка» Ван-
щенкина и «Гамлет» Винокурова произвели па меня впечатление разорвавшейся
бомбы.
«Багрицкого любишь?» — спросил меня после выступления в Доме пионеров
Винокуров. Я ему сразу стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...». Левая
бровь юного мэтра удивленно полезла вверх. Мы подружились, несмотря на заметную
тогда разницу в возрасте и опыте.
На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Досталю. Более трех лет он почти
ежедневно занимался со мной в литературной консультации издательства «Молодая
гвардия». Андрей Досталь открыл для меня Леонида Мартынова, в чью неповторимую
интонацию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —я сразу влюбился.
В 1949 году мне снова повезло, когда в газете «Советский спорт» я встретился с
журналистом и поэтом Николаем Тарасовым. Он не только напечатал мои первые
стихи, но и просиживал со мной долгие часы, терпеливо объясняя, какая строчка
хорошая, какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофизик, а ныне литературный
критик В. Барлас и журналист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника «Футбол —
хоккей»,— тоже многому научили меня в поэзии, давая почитать из своих библиотек
редкие сборники. Теперь Твардовский уже не казался мне простоватым, а Пастернак
чрезмерно усложненным.
Мне удалось познакомиться с творчеством Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама.
Однако на стихах, которые я в то время печатал, мое расширявшееся «поэтическое
образование» совсем не сказывалось. Как читатель я опередил себя, поэта. Я в
основном подражал Кирсанову и, Когда познакомился с ним, ожидал его похвал, но
Кирсанов справедливо осудил мое подражательство.
Неоценимое влияние На меня оказала дружба с Владимиром Соколовым, который,
кстати, помог мне поступить в Литературный институт, несмотря на отсутствие
аттестата зрелости. Соколов был, безусловно, первым поэтом послевоенного