Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
стихи. Теперь она уже не будет слишком «назойливой» для тех, кому она «докучала».
Смерть Заболоцкого, замкнутого одинокого рыцаря поэзии, предупредившего всех
нас о недолговечности поэтических фейерверков: «Отзвенит и погаснет ракета,
потускнеют огней вороха. Вечно светит лишь сердце поэта в целомудренной бездне
стиха». Без его дисциплинирующего физического присутствия анархия формы в поэзии
чувствует себя еще безнаказанней. Смерть
правдолюбца с неистовыми раскольничьими глазами. Его нет, и сражающаяся совесть
уже не обопрется на его товарищескую руку.
И вот — смерть Твардовского.
Там, во Вьетнаме, чувствуя себя в очереди у его гроба, я еще раз задумался о жизни
«великой под знаком понесенных утрат». Я думал о том, что мы, несмотря на эти
тяжкие утраты нашей поэзии, не имеем права чувствовать себя бесконтрольными и
должны всегда побаиваться смотрящих на нас из вечности глаз тех, кого мы потеряли.
Только это чувство духовной подконтрольности может воспитать из нас воспитате-лей
приходящей в литературу молодежи. Твардовский любил повторять слова: «Если не я,
то кто? Если не сейчас, то когда?»
47
Эти слова должны звучать в душе каждого из нас, когда на наших плечах мы
ощущаем ответственность за совершаемые поступки, ответственность за слова,
которые пишем.
Сознание ответственности перед народом возникает в поэте только тогда, когда,
оглянувшись назад и увидев на многострадальной земле нашей не занесенные
никакими вьюгами тела стольких павших в бою, он может сказать о каждом из них:
«Как будто это я лежу».
1972
СМЕЛЯКОВ — КЛАССИК СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ
Он вовсе не был одиночкой, а представлял в своем лице как бы поставленную точку
у пыльной повести в конце...
(Я. Смеляков)
IL____
произведения литературы, которые не только пережили время, породившее их, но и
спасли это время от исчезновения. Классика — это сгущенный в четырехугольники
книг воздух спасенного от исчезновения времени. Вневременной классика не бывает.
Казалось бы, нет ничего надвременней любви, но и у любовной лирики, скажем,
Катулла особый аромат своей эпохи. Если бы «Я помню чудное мгновенье...» было
написано не в девятнадцатом веке Пушкиным, а нашим современником, оно бы не
стало классикой, оказавшись искусственно вырванным из исторического контекста. Да
и не могло оно быть написано сейчас никем не только из-за несоразмерности в таланте,
но прежде всего из-за духовной несовместимости. Однако, когда мы читаем это
стихотворение,
человеческим чувством, отделенным от нас нагромождением событий, словарными
наслоениями и все-таки преодолевающим гигантское пространство между временами с
легкостью, только кажущейся нам. Классика — это нечеловеческое усилие объединить
общечеловеческое в разных временах. Классика, будь она самой пророческой, не
бывает полностью свободна от заблуждений и ограниченности своего времени, хотя бы
из-за недостатка тех знаний, которыми располагает будущее. Но в классике есть
инстинкт, превышающий знания, и классика иногда оказывается умнее будущего, когда
оно становится на.
47
стоящим. Ум классики не в утопическом проецировании будущего — тут и она
слаба, — а в предчувствии того, что будет особенно важно будущему в прошлом.
Классика — это концентрированное запечатление настоящего по таинственному
социальному заказу будущего. Герцен писал: «Книга — это духовное завещание одного
поколения другому, совет умирающего старца юноше, начинающему жить, приказ,
передаваемый часовым, отправляющимся на отдых, часовому, заступающему его
место». Такова русская классическая поэзия девятнадцатого века, и такова ее
своенравная, но неоспоримо родная дочь — русская советская поэзия двадцатого века,
из-под чьей красной косынки, метростроевской каски или солдатской ушанки со
звездочкой проглядывают те же изменившиеся, но единокровные черты. Начало
советской классики — «Двенадцать» Блока, когда поэт, инстинктивно поняв, как
необходимо будущему его свидетельство о могучем историческом потрясении, впустил
в себя раздираемую выстрелами, песнями и криками улицу, которая переполнила его и
разорвала изнутри. Классика — это всегда самопожертвование во имя свидетельства.
Так пожертвовал своей гениальной любовной лирикой Маяковский, исторически
неизбежно встав «на горло собственной песне». Не только те стихи, которые он стал
писать, но даже и те, которые он перестал писать, тоже стали историческим
документом. Еще больше, чем своему настоящему, Маяковский был нужен будущему
именно таким, чтобы товарищи потомки поняли через его победу над собой, чем в
действительности была революция. Классики — это заложники вечности у времени в
плену, по точному выражению Пастернака. Но в плен времени они идут добровольно,