Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
Фейгельман!» Молодежь переписывала смеляковские стихи, заучивала наизусть.
Некоторых старших это раздражало, напоминая: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй,
дорогая...» Полное юношеского обаяния четверостишие: «Я не знаю, много или мало
мне еще положено прожить, засыпать под ветхим одеялом, ненадежных девочек
любить» — в лежащей передо мной огоньковской пожелтевшей книжке все
перечеркано кем-то, очевидно в те ранние тридцатые годы, с такими
«Чисто есенинское. Слабо!» Напомним, что в те годы Есенин считался «упадочным».
Смеляковская лексика многих возмущала: «Перед ней гуляет старый беспартийный
инвалид. При содействии гитары он о страсти говорит: мол, дозвольте к вам несмело
обратиться — потому девка кофточку надела, с девки кофточку сниму...» В этом было
влияние «Столбцов» Заболоцкого: «Спит животное Собака, дремлет птица Воробей»,
но больше — влияние собственной жажды нового за-печатления. Новый большой поэт
— это всегда новое гапечатление. Непривычность нового запечатления может порой
показаться искажением. Смеляков оказался в центре литературной борьбы. В
«Литературной газете» № 16 за 1932 год один критик назвал его стихи
«воспроизведением на новой основе инородных мировоззренческих и творческих
установок». Известный поэт в журнале «На литературном посту» (1932) был
94
еще резче: «То, что Смеляков молодой рабочий, не прокаленный в огне классовой
практики, пролетарий, не имеющий еще четко сложившегося пролетарского
мировоззрения, ярко сказывается на всех стихотворениях... Это не позиция
большевика, это жест одиночки, отдание дани (! — Е. Е.) традиционной литературной
позе...» Но Смелякова и защищали. Другой, старший по возрасту поэт, вынужденный
оговариваться: «Верно, что отдельные поспешные обобщения поэта объективно
искажают нашу действительность», правильно подметил: «Приподнятость Смелякова
называют романтической и на этом основании (! — Е. Е.) объявляют ее чужеродной и
боковой... Эта приподнятость прежде всего поэтическая. По-моему, приподнятость —
одно из неотъемлемых свойств поэзии. Не может не быть не приподнятой поэзия,
назначение которой поднимать, волновать, рождать энтузиазм...» Другой критик, нахо-
дившийся во власти литературных заблуждений того времени, пишет: «Только
появление настоящей пролетарской лирики... может Изменить то положение, при
котором комсомольцы, рабочая молодежь в своей потребности выражать и какие-то
другие чувства (! — Е. Е.), кроме чувств, связанных непосредственно с борьбой и
строительством,
критик все-таки улавливает то главное, что внес в поэзию Смеляков: «Потребность в
интимной лирике, в стихах о любви, о природе, о дружбе, о всех тех чувствах, которые
пролетариат испытывает, но испытывает совершенно по-новому, в отличие от
представителей собственнических классов, оставалась неудовлетворенной. И на этот
запрос, на этот заказ отвечает как раз творчество Смелякова... Все это он воспринимает
под совершенно новым углом зрения человека, выросшего в новой дей-
ствительности...» Смеляков сам не вмешивался в дискуссии о себе — ему было
некогда. Он шел вперед:
Не был я ведущим или модным — без меня дискуссия II и:. Михаил Семенович
Голодный против сложной рифмы восстает». Слева был «приземистый, короткопалый,
в. каких-то шрамах и буграх» Борис Корни-ЛОВ, наполненный чоновским трагическим
романтизмом, (права отсвечивали медью азиатские скулы певца
50
уральского казачества Павла Васильева — втроем было не так страшно. «Водк?, что
ли, еще и водка, спирт горячий, зеленый, злой. Нас шатало в пирушках вот как — с
боку на бок, и с ног долой». Порой их стихи интонационно почти перепутывались —
настолько при всей разности поэтов побратало время. «Так как это пока начало, так
как, образно говоря: море Белое нас качало, — мы качаем теперь моря». О их дружбе
Смеляков впоследствии написал:
Мы вместе шли с рогатиной на слово
и вместе слезли с тройки удалой,
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя бильярда и пивной.
Был первый точно беркут на рассвете,
летящий за трепещущей лисой.
Второй был неожиданным,
а третий —
угрюмый, бледнолицый и худой.
Я был тогда сутулым и угрюмым,
хоть мне в игре пока еще везло.
Уже тогда предчувствия и думы
избороздили юное чело.
А был вторым поэт Борис Корнилов.
Я и в стихах и в прозе написал,
что он тогда у общего кормила,
недвижно скособочившись, стоял.
А первым был поэт Васильев Пашка,
златоволосый хищник ножевой,
не маргариткой вышита рубашка,
а крестиком — почти за упокой...
...Вот так, втроем, мы отслужили слову
и искупили хоть бы часть греха —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя российского стиха.
(Из архива Я. Смелякова)