Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
— Да… Был бы только подшипник.
Родионов помолчал. Затем просто сказал:
— Нуте-с… Посылайте же машину.
— Нам тут и сбегать недалеко! — смеясь, воскликнул Бережков. Спасибо, Дмитрий Иванович. До свидания.
Окончив разговор, Бережков выпрямился во весь рост, сунул руки в карманы своего черного промасленного комбинезона и встал в таком виде перед Шелестом.
— Да, дорогой мой, — задумчиво произнес Шелест. — Кажется, я становлюсь очень старомодным человеком… И помру, наверное, таким.
24
В мастерских несколько слесарей-сборщиков и молодых инженеров, младших
Все детали уже были пересмотрены; наметанный глаз по мельчайшим признакам, по чуть заметным засветлениям на обточенной стальной поверхности, по узору смазки разгадывал или словно прочитывал немую выразительную речь металла. Некоторые узлы уже были после переборки вновь смонтированы; около других, полусобранных на строго горизонтальных стальных плитах, еще лежали снятые части.
К плитам быстро подошел Бережков. За ним не спеша следовал Шелест.
— Недоля! — позвал Бережков.
Опустившись у плиты на корточки, Недоля что-то устанавливал или регулировал в одном агрегате мотора. Кепка была надета козырьком назад; голова прильнула к просвечивающему механизму; одна рука, словно обнимая сочленения металла, нежными, почти незаметными движениями массивных пальцев поворачивала блестящий диск, другая придерживала его снизу. Рядом на плите лежала синька — чертеж этого узла. Недоля не сразу откликнулся, лишь повел спиной; под пиджаком, некогда, видимо, коричневым, а теперь черно-лоснящимся, слегка двинулись лопатки. Наконец он отвел взгляд от мотора, поднялся и, откинув тыльной стороной ладони светлые волосы, выбившиеся из-под кепки, с довольной улыбкой произнес:
— На месте.
— Через два часа все у нас будет на месте, — сказал Бережков. Подшипник есть! Надо, друг, слетать за ним на склад.
— И сегодня пустим?
— Да.
— Сейчас умоюсь…
Ни о чем больше не расспрашивая, Недоля опустил замасленные руки в ведро с керосином и принялся их отмывать. Потом на несколько минут ушел и появился почти неузнаваемый: в новой пушистой кепке, в хорошо проглаженном темном, в полоску, костюме, в теплом свитере верблюжьей шерсти, не закрывавшем белого воротничка, перехваченного галстуком, — молодой инженер, младший конструктор института.
— Ты сегодня что-то приоделся, — сказал Бережков.
Он теперь обращался к Недоле то на «ты», то на «вы», то по имени, то по фамилии. Недоля смущенно улыбнулся.
— Я знал, — ответил он, — что Новый год здесь будем встречать. Помолчав, он продолжал: — Алексей Николаевич, к вам просьба…
— Пожалуйста. Какая?
— Алексей Николаевич, ребята… — Недоля, по студенческой привычке, называл ребятами своих товарищей, молодежь АДВИ, — ребята тоже хотят с нами тут встречать…
— Черт возьми, как я сам об этом не подумал? — воскликнул Бережков. Потрясающая мысль! Это будет абсолютно необыкновенный новогодний вечер. Закатим адскую иллюминацию…
Бережков уже стал фантазировать, но спохватился.
— Добывай подшипник! Потом этим займемся.
— А меня вы не приглашаете? — раздался голос Шелеста. Тон был очень грустный. Недоля обернулся.
— Август Иванович, неужели вы приедете?
— Если не помешаю, то…
— Август Иванович, мы не смели вас просить…
25
«Д-24» ревел под навесом на открытом воздухе. Ночь прорезали огненные
Под навесом, ни к чему не прикасаясь, лишь поглядывая на стрелки, прохаживался дежурный механик. «Д-24» ревел, сотрясая бетонный фундамент под собой, сотрясая воздух. Вот так — без перерыва, без единой остановки хотя бы на минуту — мотор должен был проработать пятьдесят часов на государственном испытании, к которому его готовил институт. Авиационный двигатель, как знает читатель, по существу, еще не создан, не доведен, если он не может выдержать столько часов непрерывного хода на разных режимах, не сдаст такой нормы (ныне, скажем в скобках, значительно повышенной).
В воротах испытательной станции, похожих на ворота гаража, открылась дверь-калитка. На покатый настил, на снег хлынул поток электрического света. В зал, некое подобие цеха, вторглась еще гурьба гостей, участников новогодней пирушки, энтузиастов института. В глубине, среди испытательных приборов и машин, виднелся стол, уставленный яствами и питиями, закупленными в складчину. Над ним скрестились два прожекторных луча красный и зеленый. «Адская иллюминация» вперемежку с гирляндами хвои придавала залу фантастический вид. Вместо камина можно было греться у поднятого окна пылающей газовой печи. От подкрановой балки до самого пола протянулось белое полотнище, развернутый рулон ватманской бумаги, где были выведены строчки Маяковского:
Быть коммунистом
значит дерзать,
думать,
хотеть,
сметь.
На разметочной плите, словно на помосте, сидел ветеран института, почтенный работник бухгалтерии, страстный любитель-гармонист, и с упоением играл на своем инструменте. Кто-то плясал под гармонь и сразу сбился с такта, остановился, лишь раскрылась дверь. Гармонист продолжал играть, широко растягивая и снова сжимая мехи, но уже не было слышно ни звука «Д-24» все заглушил.
В небольшой комнате-«дежурке», отделенной от зала легкой застекленной перегородкой, сидел в кругу молодежи Бережков, уже выбритый, вымытый, тоже молодой. Ему только что позвонили по телефону, он успел подать первую реплику, когда в дверь ворвался гул мотора. Повернувшись к стеклянной стене, он замахал руками, что-то закричал, но его не было слышно. Затем опять раздались звуки плясовой. Дверь-калитка плотно затворилась.
Бережков закричал в трубку:
— Повторите, Август Иванович, не разобрал… Скорее выбирайтесь, Август Иванович… Ждем, ждем… Не открываем бала. Что? Почему я так кричу? Простите, до сих пор уши забиты… Да, гудит, гудит… Что? Какой американец? Как?
Бережков опять замахал рукой, хотя все вокруг молчали.
— Что? Не знаю никаких американцев! — кричал он. — Кто? Как фамилия? Вейл? Первый раз слышу… Что? Гостиница «Националы»? А, рыжий Боб!.. Боб Вейл! Разыскал вас? Хочет меня видеть? Что? Имеет разрешение? Стоит у телефона рядом с вами? Давайте, я с ним поговорю.