Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
– Знаешь, Алеша, - говорила сестра, - этот человек показался мне в первый момент очень похожим на Подрайского. Такой же кругленький, холеный. А Ладошников кричал: "В землю вколочу! Нажился, мерзавец, на войне!" Я так и не поняла, с чего у них началось, но публика явно сочувствовала Ладошникову. Тут послышались полицейские свистки. Я взяла Ладошникова под руку и поскорее увела.
– Куда?
– Если бы я знала куда... Понимаешь, он послушно шел. И все рассуждал о том, какая у тебя, Алешка, чудесная сестра...
– Это Ладошников так разговорился?
– Да, идет, разглагольствует... Я вдруг поняла, что он дико пьян. Повела его к нам, он
– Как же ты упустила его?
– Ну, знаешь... Попробуй удержи такого дядю.
Я принялся быстро одеваться. Конечно, надо идти искать Ладошникова. Если он запил, то... Наверное, ему очень тяжело.
– Алеша, я думаю...
– нерешительно произнесла Маша.
– Думаю, что тот слух был, возможно, правильным.
Я кивнул. Мы с Машей легко понимали друг друга, у меня не было секретов от сестры. Но неужели Ладошников отчаялся, сдался? И куда же он пошел? Где его искать?
Не теряя времени, я отправился к Сергею.
18
Сергей, к счастью, оказался дома. Однако известие о пьяном Ладошникове не произвело на него особенного впечатления.
– Во-первых, мы с тобой ему не няньки, - сказал Ганьшин.
– А во-вторых, ничего с ним не случится. Он и раньше запивал... И что же обходилось...
– Как запивал? Когда?
– Разве ты не знаешь? У него это чуть ли не с шестнадцати лет... Тут, брат, целая история.
Отвечая на мои нетерпеливые расспросы, Ганьшин поведал мне примерно следующее. Ладошников рос болезненным, хилым. Неумная мать нередко причитала над ним, вбила ему в голову, что он "захудаленький", "несчастненький". Его отчим - портной на московской окраине - не любил ребенка. Так Михаил Ладошников и стал угрюмым, диковатым и, несмотря на бесспорную одаренность, скованным всегдашним сомнением в своих силах. Однажды - кажется, в день окончания реального училища - его напоили водкой. И вдруг он заорал на отчима, замахнулся на него кулаком и, едва веря себе, увидел, что тот попятился, испугался, побледнел.
Потом было тягостное пробуждение. Ладошников еще больше замкнулся, помрачнел. Однако с тех пор он стал время от времени прикладываться к горькому вину. Он пил не часто, но помногу - запивал.
Лишь спустя многие годы, общение с Николаем Егоровичем Жуковским, работа над проектом "Лад-1", казалось бы, почти исцелили Ладошникова. И вот он снова сорвался.
– Мы должны его найти, - заявил я.
– Было бы подлостью оставить его в такой момент.
И я выложил разные мои мысли и предположения о том, что стряслось с Ладошниковым. Ганьшин слушал, покуривая трубку. Потом сказал:
– На днях я снова пересчитал его вещь. Расчет верен. Самолет должен взлететь. Я вижу лишь одну причину неудачи...
– Ну, ну, не томи... Какую?
– Мотор...
– Что мотор?
– Полагаю, что мотор не развивает мощности, указанной в прейскуранте фирмы.
– Ну, Ганьшин, это ты хватил... Что ты? Это же Америка!
– А что Америка? Там мало "бархатных котов", что ли?
Я призадумался. Ныне этому трудно поверить, но тогда, в 1916 году, американские моторы "Гермес" были действительно приняты нами без проверки мощности, на веру. Считалось так: если в прейскуранте фирмы указано "250 сил", значит, это свято. Разумеется, мы погоняли мотор "Гермес", я собственноручно разобрал и собрал один экземпляр, повозился с ним, удовлетворяя свою любознательность конструктора. Более детальным изучением мотора на испытательном станке, который имелся в лаборатории Николая Егоровича Жуковского, мне
– Черт возьми, - воскликнул я, - неужели впрямь?..
– Убежден, - сказал Ганьшин.
– Убежден, что "Гермес" недотягивает... И в этом вся загвоздка. Завтра же надо проверить его мощность.
– Так пойдем же! Скорей пойдем искать Ладошникова!
Ворча, Ганьшин все-таки оделся, и мы вышли.
19
Не буду перечислять всех мест, где мы побывали, отыскивая Ладошникова. Его следы были обнаружены на квартире Пантелеймона Гусина изобретателя аэросаней, с которым Ладошников был дружен. Конструктор самолета "Лад-1" забрел туда после встречи с Машей, не застал Гусина и опять канул в ночную Москву.
Наконец часа в два или в три ночи мы, адски измученные, все-таки нашли его в ночной извозчичьей чайной, где-то на одной из Тверских-Ямских, близ Брестского вокзала.
Мне запомнился туман, застивший там все. Каждый раз, когда в чайной открывалась дверь, туда врывались клубы морозного пара. Электрические лампочки светились сквозь туман большими расплывчатыми пятнами.
Замерзшие, усталые, мы с Ганьшиным буквально плюхнулись на стулья возле столика Ладошникова. А он не удивился, ничего не сказал. Словно так и полагалось, чтобы в третьем часу ночи, чуть ли не под утро, сюда ввалились мы.
В его лице, необычно бледном, не было, казалось, и следов мрачности, угрюмости. Он даже выглядел веселым. Рядом с Ладошниковым сидели два извозчика в синих поддевках. Наш приход, как видно, оборвал оживленную беседу.
В чайной вкусно пахло жаренной на сале колбасой. Проголодавшись, я потягивал носом. Пахло и водкой. Тогда, на время войны, продажа водки была запрещена. Здесь, а также в заведениях вроде этого, ее наливали в белые фаянсовые чайники, предназначенные для кипятка. В маленьких чайничках, которые всегда для порядка подавались вместе с большими, был заварен чай.
Ладошников заглянул в большой чайник и крикнул в туман, чтобы нам принесли стаканы.
Ганьшин усердно протирал очки. Ему не терпелось начать разговор. Он уже позабыл, как ворчал, когда я тянул его на мороз, на поиски. Постепенно войдя в азарт, он еще дорогой предвкушал, как огорошит Ладошникова, обрадует его. Сейчас Ганьшин улыбался и близоруко щурился. Ладошников придвинул ему чайник. Ганьшин сказал:
– Слушай! Я, кажется, нашел причину, из-за которой твой аэроплан...
Ладошников вскинул голову, нахмурился. У него вырвался запрещающий жест. Он простер руку или, верней, пятерню, широкую в кости, грубоватую, с почерневшими от металлической пыли и смазки подушечками пальцев, пятерню конструктора и мастерового, которая когда-то поразила меня.
– Брось!
– прокричал он.
– Погоди! Ты думал о том, что никто не проверял мощность мотора?
Но Ладошников явно не воспринял этих слов. Он шлепнул ладонью по мокрой клеенке, как бы пресекая этим всякие разговоры об аэроплане. Ганьшин все же не сразу унялся. Мне пришлось охлаждать его пыл.
Ладошников налил всем водки. Мы выпили. Потом пили еще. Закусывали горячей колбасой со сковородки. Стало жарко. Захотелось спать. Мне уже нравился и туман, плавающий в чайной, и то, что свет лампочек совсем расплывался в глазах. Ганьшина, беднягу, тоже порядком развезло, но он опять заговорил о том же... Сквозь приятную дрему я слышал: "мотор "Гермес", "прейскурант", "заявленная мощность..." Потом у Ганьшина стал заплетаться язык...