Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
– Это наш Бархатный Кот, - объяснил Бережков.
– За обедом он всегда повязывал салфетку этаким манером и мурлыкал особенно блаженно. А посмотрели бы вы его портреты, принадлежащие кисти и карандашу моей сестрицы. Они где-то у меня хранятся. Маша гениально его изображала.
С сестрой своего героя, Марией Николаевной, я был уже знаком. Художница (а в ту пору, о которой повествовал Бережков, студентка Строгановского училища технического рисования в Москве), она, возможно, в самом деле более точно воспроизводила на бумаге облик основателя таинственной лаборатории, но я удовлетворился
– Не приходилось ли вам читать роман "Тона-Бенге"?
– Нет.
– Жаль. Любопытная вещь. Один американец решает изобрести что-нибудь невероятное, что-нибудь такое, что прогремело бы на всю Америку. Он бродит в раздумье по городу и где-то на окраине, среди пустырей, видит на заборе полустертую надпись. Некоторых букв уже нельзя различить, а из других составляется непонятное и красивое слово "Тона-Бенге". Оно звучит как музыка. Американец возвращается домой, заказывает десять тысяч этикеток со словом "Тона-Бенге", наклеивает этикетки на изящные флаконы и наливает туда... подкрашенную воду. И "Тона-Бенге" покорила Америку. Это слово светилось по ночам на небоскребах, о нем распевали с эстрады в кабачках всюду сияла и пела "Тона-Бенге".
В лаборатории Подрайского тоже пела, заливалась "Тона-Бенге". Чего там только не придумывали, не конструировали, чуть ли не шапку-невидимку! И к Подрайскому плыли деньги: в лабораторию приезжали, как я уже говорил, солидные коммерческие и военные люди; в таинственном кабинете шли таинственные разговоры, но через некоторое время всякий раз неизбежно выяснялось, что изобретение не вытанцовывается.
Я, например, очень быстро, в полтора месяца, руководствуясь расчетами Ганьшина, смастерил бомбосбрасывающий аппарат. Все получилось как по-писаному. Летчик наводил визирную трубку на цель, а все вычисления, все поправки на снос совершал сам прибор. В какой-то момент автоматически загоралась красная лампочка, летчик нажимал рычаг, и бомба летела вниз. Это была бы совершенно замечательная вещь, если бы не один маленький дефект: в цель наши бомбы почему-то все-таки не попадали.
Немало других, не менее соблазнительных изобретений прошло через лабораторию Подрайского. Не выходило одно, другое - появлялось третье.
В первые же месяцы войны Подрайский ухватился за проект самолета "Лад-1". Еще бы! Ведь Бархатный Кот мог ссылаться на славное имя Жуковского, благословившего конструкцию. Конструкцию самого мощного самолета в мире! Такого, который сможет поднять две с половиной тонны груза и продержаться в воздухе двадцать пять часов, то есть совершить без посадки боевой полет от Варшавы или Вильно до Берлина и обратно!
Да, под это можно было получить субсидию. И, разумеется, Подрайский получил. А самолет строился без всякой серьезной технической базы, не на заводе, а в жалкой кустарной мастерской, устроенной на живую нитку в пустом ангаре, продуваемом насквозь всеми ветрами.
Только энергия Ладошникова двигала сборку.
12
Лаборатория Подрайского существовала, как говорится, на "фу-фу". Через каждые два-три месяца над нею нависал отчаянный
Не ладилось, например, с "лизитом". Неунывающий Бархатный Кот говорил, что надобно лишь дотянуть, дожать, но проходили дни, а вещь оставалась недожатой.
В таких случаях Подрайский становился на время мрачным, не платил поставщикам, не платил за дрова, не платил дворнику и кучеру. Наконец он прятался. Жена его, Елизавета Павловна, чье имя нежный супруг решил обессмертить, по нескольку раз в день звонила по телефону - спрашивала, где ее муж. Никто этого не знал.
Но вот в какой-нибудь прекрасный день Подрайский появлялся - веселый, довольный, мурлыкающий. Появлялся и расплачивался со всеми. Мы знали, что это означает: очередная неудача забыта, опять найдено или придумано что-то поразительное, где-то получены авансы, опять запела, заиграла "Тона-Бенге".
Свирепый денежный кризис стиснул Бархатного Кота в начале зимы 1915 года. А между тем приближалась некая торжественная дата, известная всем сотрудникам лаборатории. Ежегодно двадцать восьмого ноября Подрайский праздновал день своего рождения. По установившейся традиции работа в лаборатории в этот день не производилась. Служащим полагалось явиться с визитом к патрону, в высшей степени чувствительному, как уже сказано, к знакам почтительности. Однако на этот раз уже за две недели до своего праздника Подрайский словно сгинул.
Несмотря на это, днем двадцать восьмого ноября мы с Ганьшиным, исполняя долг вежливости, отправились к нему с визитом. Ладошников не пошел с нами. "Я бы предпочел, чтобы такие личности пореже появлялись на свет", - пробурчал он. И уехал, как обычно, в ангар, где заканчивалась сборка самолета.
Подрайский жил в Замоскворечье, где снимал особняк из восьми комнат. Зная, что в последние дни Бархатный Кот никого не принимал, мы предполагали расписаться в книге посетителей и достойно удалиться. Но произошло иначе.
– Вас ожидают, - сказала горничная, когда мы назвали себя.
Она провела нас через анфиладу комнат.
– Наконец-то вы явились!
– воскликнул Подрайский, едва мы вошли в его домашний кабинет.
К тому времени Подрайский вполне постиг наши таланты. Мы были уже столпами его лаборатории: Ганьшин стал начальником расчетного бюро, а я был произведен в чин главного конструктора.
Схватив со стола серебряный колокольчик, Подрайский позвонил.
– Третий звонок. Поезд трогается, - заявил он с торжественным и загадочным видом.
На звонок явилась та же горничная.
– Меня нет дома, - повелительно сказал Подрайский.
– Никого не принимать.
Проводив горничную взглядом, он обратился ко мне:
– Алексей Николаевич, пожалуйста, закройте дверь.
Я плотно прикрыл дверь.
Подрайский огляделся по сторонам и вдруг, с неожиданной резвостью прыгнув к двери, распахнул ее ногой. Убедившись, что никто не подслушивает, он повернул в замке ключ и возвратился к нам.
Конечно, мы забыли, что пришли поздравлять новорожденного, и с любопытством ждали, что же последует дальше. Таинственно понизив голос, Подрайский спросил: