Талант (Жизнь Бережкова)
Шрифт:
– В чем же заключается неправильность?
– В том, товарищ Орджоникидзе, что нет единой конструкторской мысли в деле усовершенствования этого мотора. На заводе сменилось три главных конструктора. Каждый что хочет, то и делает. Нет единой воли. Организованного и направленного конструкторского творчества на заводе нет.
– И вас это совершенно не мучило?
– Мучило...
– Почему же вы, конструктор, не проявили энергии в борьбе за развитие вашего мотора? Оказывается, над вашей машиной по-всякому мудрили, губили ее
– Товарищ Орджоникидзе, я написал много заявлений.
– Вас это не оправдывает. Что вы, не могли прийти ко мне? Кто мог вас остановить, когда дело шло о жизни или смерти вашего творения? Кто же будет заботиться о вашем детище, следить за каждым его шагом, если вы, создатель машины, молчите?
Мне нечего было отвечать, я не оправдывался. Серго продолжал мягче:
– Скажите, товарищ Бережков, вы смогли бы форсировать мотор?
– Да. Я глубочайше уверен, что если я сконструировал мотор, то мог бы его и форсировать.
– И вы взялись бы?
– Еще бы... В любую минуту готов.
Серго посмотрел на Новицкого.
– Не понимаю, товарищ Новицкий, почему вы все-таки не привлекли Бережкова к работе на заводе?
Лицо Новицкого казалось красным: на нем проступили мелкие склеротические жилочки. Под глазами набрякли мешки. Он твердо ответил:
– У меня, товарищ нарком, на этот счет были свои соображения.
– Выкладывайте их...
– Товарищ нарком, мне нужен на заводе сплоченный, здоровый коллектив. Мы, долго работавшие бок о бок с Бережковым, знаем его замашки. Он недисциплинирован, нередко ведет себя, как индивидуалист, как анархист, может разложить любой коллектив. Разумнее было обойтись без его услуг.
– Разумнее? Может быть, спокойнее?
Серго произнес это побагровев, вспылив. Он с грохотом отодвинул стул, поднялся, бросил карандаш, который полетел на пол, и, тяжело дыша, добавил:
– Воображаю, как чувствовал бы себя Бережков, работая у такого руководителя.
Выразительнее всего в лице Серго были глаза. Существует выражение: глаза метали молнии. Там, в кабинете, глядя на охваченного гневом Серго, я воочию увидел, что это не только пишется в книгах. Сдержав себя, он стал прохаживаться вдоль своего стола.
– Что же, товарищи, - наконец заговорил он, - будем подводить итоги. Мы разобрали серьезнейший, весьма поучительный случай.
– Взгляд Орджоникидзе остановился на мне.
– Товарищ Бережков сконструировал, изобрел, довел машину. Спрашивается: кто является хозяином, отцом этой машины? Вы, товарищ Бережков, ее отец. А вместо вас воевать за ваше детище приходится мне. Не правильнее ли взять и назвать мотор вашим именем? То есть именовать его не "Д-31", а "Алексей Бережков-31". Тогда всем будет понятно, кто является хозяином машины. Тогда и вы, товарищ Бережков, почувствуете свою ответственность.
Затем Орджоникидзе предложил принять решение: официально обратиться к правительству с просьбой о переименовании
– Может быть, кто-нибудь желает возразить?
Нет, возражающих не было.
– Главным конструктором завода, - продолжал Серго, - должен быть тот, кто является автором мотора... Товарищ Новицкий! Обязуетесь ли вы создать вашему новому главному конструктору необходимые условия для работы?
Теперь Новицкий заговорил по-иному:
– Разумеется. Все условия будут созданы.
– Смотрите... Верю вам в последний раз.
Вместо эпилога
Истекло два десятилетия. Самолеты Ладошникова, моторы Бережкова хорошо поработали в годы великой войны. В мирные дни страна узнала и имя Ганьшина: величайший скептик среди математиков дал в развитие трудов Жуковского теорию и расчет реактивного двигателя.
Как-то отнесутся они, столь маститые, прославленные работяги, ставшие уже старшим поколением авиации, к этой книге об их молодости?
Взяв с собой рукопись романа, я поехал к Бережкову. В прихожей меня встретила Валя, то есть, разумеется, Валентина Дмитриевна. Лицо ее, подсушенное временем, было, как всегда, приветливо. Однако она насторожилась, когда я протянул ей две объемистые папки, на каждой из которых было выведено: "Талант. (Жизнь Бережкова)".
– Что ж это? Еще один портрет?
– Разве такие работы уже были? Про Алексея Николаевича?
– не без некоторого беспокойства спросил я.
– Бывали...
– неопределенно ответила хозяйка дома.
Вместе со мной Валентина Дмитриевна прошла в просторную комнату с большим роялем. У рояля, перебирая клавиши, сидела худенькая девица, возможно, уже студентка. Валентина Дмитриевна представила ее:
– Наша старшая...
Тем временем в комнату вошел Бережков. Ого, он располнел, мой герой! Прихрамывающая походка стала грузноватой.
Я указал на папки, которые положил на круглый полированный стол.
– Алексей Николаевич, читайте... Требуется ваша виза.
Бережков почему-то помедлил, покосился на жену и дочь, потом все же развязал тесемки на одной из папок, раскрыл наудачу рукопись. Небольшие зеленоватые глазки побежали по случайно открывшемуся тексту. В какое-то мгновение проступила, заиграла прежняя плутовская улыбка. Рассмеявшись, Бережков начал читать вслух. Я выслушал знакомый диалог:
" - А на аэродром мне с вами нельзя, Алексей Николаевич?
– Нельзя.
– Секрет?
– Да... Тссс... Ни звука..."
В этом месте Бережков оборвал чтение. Что-то он скажет? Он, однако, молчал. Вновь покосившись на близких, он аккуратно сложил потревоженные листы рукописи, завязал папку.
– Не буду читать!
– Алексей Николаевич, почему же?
– Зарекся... Обещал Ладошникову, да и вот этим строгим девочкам, Бережков посмотрел на жену и дочь, - никогда не давать заключений по поводу моих портретов... Есть, знаете ли, один роковой закон.