Талер чернокнижника
Шрифт:
И все-таки…
Мое недоумение испарилось в один миг, едва я переступил порог гостиной. Здесь убивали Хамовича. Что это злодейство случилось именно в гостиной, сомнений у экспертов не было, а у меня – тем более.
Труп уже убрали, лишь на ковре виднелись контуры человеческого тела, очерченные мелом. Какая ирония судьбы… От богатого, имеющего все – нет, даже больше, чем все – человека, осталось лишь контурное изображение.
Но эта мысль только слегка коснулась моего сознания и тут же испарилась. Я поднял голову и посмотрел на интерьер гостиной.
Мать
Но зато на стенах… Создавалось впечатление, что убийца макал свои руки в кровь и оставлял оттиски на светлых обоях. Он разрисовал не только стены, но и мебель, в том числе диваны и пуфики; даже на стеклах виднелись брызги крови. Это был не просто убийца, а какой-то безумный мясник.
Мне мгновенно стало дурно. Свершено не соображая, что делаю, я круто развернулся и бросился вон из квартиры Хамовича.
Как я не вырвал на лестнице, не знаю. Я мужественно сохранил содержимое своего желудка до клумбы перед домом. Ну, а там уже я раскрыл свои хляби по полной программе…
– Ну, нализался… – раздался неподалеку осуждающий женский голос.
– Ага, с утра пораньше, – поддержала ее другая женщина.
– Жрут ее, проклятую, жрут… Когда уже напьются?
– Паразиты…
– А с виду интеллигент.
– Угу…
«Миленькие, – думал я вяло, не в силах оторваться от деревца, за которое схватился, как утопающий за соломинку. – Канайте на хрен дальше. Мне сейчас не до вашего бабьего базара…»
Увиденное потрясло меня до глубины души. Нельзя сказать, что я никогда не видел крови. Несколько раз приятели брали меня с собой на охоту, где убийство живых существ само собой разумеющееся дело.
Правда, толку от меня, как от охотника, было мало, но убитых зверей и птиц я видел, и кровь животных не вызывала во мне таких бурных эмоций. В принципе, я соглашался принять участие в охотничьих забавах только по одной причине – чтобы во время охотничьего застолья с хорошей выпивкой всласть пострелять по бутылкам.
А стеклотары после каждой охоты было – завались…
Но когда я увидел следы даже не убийства, а кровавого побоища, все во мне перевернулось. Я вдруг ощутил себя слабым и беззащитным. Мне захотелось, как в детстве, спрятаться под длинное пальто мамки и почувствовать себя укрытым в надежном бастионе.
– Вы тут живы? – раздался за спиной участливый голос майора Ляхова.
– Жив. Но не сказал бы, что хорошо себя чувствую.
– Это пройдет. Возьмите… полегчает…
Я обернулся и увидел, что он протягивает мне бутылку минералки. У него что, запас для таких случаев имеется? – подумал я мельком. И жадно прильнул к горлышку.
Бутылка показала дно в один миг; в ней было всего лишь треть литра. А я почувствовал значительное облегчение. Мне стало так хорошо, как не бывало даже с глубокого похмелья, когда для поправки принимаешь первые сто грамм. Я просто забалдел.
– Дайте
Тот с огорчением развел руками и сказал:
– Сам бы курнул, да сигареты все вышли.
– Не беда, – ответил я Ляхову, поискал по двору глазами и позвал: – Лукич! Дуй сюда.
– Чего тебе? – спросил Лукич, когда подошел к нам, опасливо косясь на Ляхова.
Ишь ты, невольно восхитился я, мента за версту чует. А ведь опер в штатском.
Лукич был нашей дворовой легендой. Его посадили, в аккурат, перед смертью Сталина, в январе 1953 года. И ясное дело, за «политику», несмотря на то, что ему было тогда всего шестнадцать лет.
Провинность Лукича перед родиной и коммунистической партией заключалась в достаточно невинном анекдоте о советских партайгеноссе. Это, конечно, были мелочи, даже в те жестокие времена не всех за такие анекдоты сажали. Но, похоже, кто-то здорово подсуетился, кропая на Лукича донос, и навесил на глупого пацана столько, что ему всучили «червонец» – десять лет.
И все же Лукичу здорово повезло: «вождь всех времен и народов» вскорости откинул копыта, власть в стране чуток переменилась, и Лукич попал под амнистию, даже толком не отведав лагерных щей. Его реабилитировали, что называется, по всем статьям.
В городе он не задержался – завербовался и уехал в районы Крайнего Севера. От греха подальше. А оттуда Лукич каким-то образом попал в арктическую экспедицию, где и кантовался почти тридцать лет, получив за свои труды орден и несколько медалей.
Возвратился Лукич в родные пенаты лишь после смерти родителей – чтобы квартира не пропала. Но сердцем он навсегда остался с Севером.
А еще Лукич был страшным сквернословом и сторонился ментов, как зачумленных. Видимо, даже недолгое пребывание в лагере оставило в душе заслуженного полярника незаживающий рубец.
С Лукичом мы дружили. Он знал, что и мой дед побывал в местах не столь отдаленных и по той же статье УК, что и он. Это обстоятельство способствовало нашим доверительным отношениям. Я любил слушать его побасенки о Севере, а он мог часами сидеть за моим рабочим столом, рассматривая монеты.
– Угости нас сигаретами, – сказал я, пожимая ему руку.
– У меня кубинские, – предупредил Лукич.
– Хрен с ними… Давай.
В экспедициях Лукич привык к крепким кубинским сигаретам, которые у непривычного к ним человека вышибают слезу и кашель. В те времена нищая послереволюционная Куба могла расплатиться за советские товары разве что ромом, тростниковым сахаром, сигарами и дешевыми сигаретами.
А поскольку кубинские табачные изделия некуда было девать, – наш народ курил тогда в основном «Приму», «Беломор» и болгарские сигареты с фильтром – его втюкивали в различные экспедиции, отправляли на комсомольские стройки и в прочие отдаленные места, где курящему человеку просто не оставалось иного выбора, как смолить то, что есть в наличии в магазинах, вспоминая всуе бородатого команданте Фиделя.