Талисман жены Лота
Шрифт:
Аглая сужасом зажалауши руками. Справившись с собой, заговорила снова:
– А мне – то есть ей! – страшно. Она слышит, как муж обещает дочек этой толпе вывести. С улицы ничего не слышно – а она слышит! Тут же побежала по дому, ищет девчонок... И найти не может... Из комнаты в комнату, а вопли все дичее, радостнее... Там окошечко крохотное было. Она метнулась к нему – посмотреть. А сердце как ножом скоблят – боль такая! ...Не было ее дочек на улице... Она снова мечется по дому...
А потом случилось что-то...
А на улице вся толпа уже на четвереньках ползает, беспомощно... И у всех глаза белые, вздутые, слепые глаза... И – тихо. Не одного звука не слышно. Только стук ее сердца.
Аглая, тяжело дыша, наконец, отвела взгляд от картины, бледный слепок которой пыталась обрисовать, взглянула на Мусика. Та спала, положив голову на скрещенные руки, и тихонечко посапывала во сне.
Пришел Юрчик. Поцеловал Аглаю в маковку, расталкивая Мусика, запел басом «Ерушалайм шель заав». Мусик просыпаться никак не хотела, Юрчик запел еще громче, Аглая попросила, чтоб он сделал ей горячую пенную ванну.
Ей было очень холодно, хотя на улице был хамсин.
Старик тоже мерз. Его бездвижные ноги были укутаны одеялами. Девушка-филиппинка, плоскодынное лицо которой украшали изогнутые пухлые губы, осторожно помешивала ложечкой чай в тонком стакане с подстаканником. Ее маятникообразные движения раздражали Старика, но он молчал. Капризы не были властны над ним. Он победил их давным-давно – в самом начале своей немощи.
Болезнь, его редкая болезнь, разрушила кости с той же беспощадностью, с какой каменный жернов размалывает пшеничные зернышки, превращая их в серую муку. Помочь ему не мог никто и ничто. Деньги лишь продлевали мучительность конца, совпавшего с исчезновением родового талисмана. Земной шар с тех пор съежился и движения его в торжественном планетарном окружении стали более хаотичными. Так казалось Старику.
Увы, Вульфа ждала та же участь...
Род стремительно и страшно начал вымирать... полвека назад? Пожалуй... Немногим больше...
...род, звезды которого сияли на ветхозаветном небосклоне, а имена предков перемежались с именами еврейских царей и пророков в старинных свитках ...
Предания гласили, что сила и живучесть сыновей рода таинственна и непостижима, они не погибают в боях, не терпят бедствий на море...
Вокруг этих имен слагались легенды... Века растворились в водовороте времени – а легенды остались. В них говорится о какой-то неведомой охранной силы, помогающей сыновьям рода, и упоминается женщина – Каменная женщина...
...род, воспрявший Фениксом из пепла времен в загадочной холодной рыцарской Германии... Всадники его – крестоносцы – облаченные в железо, влекомые памятью крови, скакали по тернистым путям и тропам, дабы хоть на миг припасть губами к Святой земле, земле праотцев. Тому месту, где в незапамятные времена их далеким предком был найден чудотворный талисман
...нетленными оставались рукописи, живыми – картины, созданные сыновьями рода. Они не сгорали в огне, не исчезали, их нельзя было уничтожить... Говорят, творцам их являлась временами женская фигура в белых покровах.
...этот род начал вымирать полвека назад.
Смерть и немощь поселилась в родовых замках с тех пор, как мощный защитный талисман рода, непостижимый как Идея Сотворения, спас от верной гибели старшего брата Старика – отца Вульфа. Талисман спас его и – исчез навсегда.
Смерть начала уносить одного за другим сыновей рода. Беспричинно и безжалостно. В тот же год один – самый старший из братьев – покончил с собой перед полотном Рембрандта. Другой брат повесился в одном из мрачных подвалов картинно-игрушечного замка, тонущего в фонтанных отражениях. Не стало Иехезкеля, Иофама, маленького Азарии... В младенчестве умирали одни, другие погибали в материнских утробах... Белая женщина продолжала являться, но – увы! – не для того, чтоб спасти или вдохновить. Теперь ее появление было сопряжено с очередной смертью.
В конце концов, на ниточке жизни оставалось лишь три узелка: Старик, сам барон, недвижимый уже тридцать лет, и единственный сын его – Вульф, эстет и отменный игрок, с прошлого года начавший сильно прихрамывать в непогоду.
– Вульф, – позвал Старик племянника. – Сядь рядом.
Тот закрыл тисненный золотом альбом с семейными фотографиями, аккуратно пристроил трубку на каминной полке, подошел. Поправил одеяло на ногах Старика, присел рядом так, чтоб дяде не приходилось напрягать голос: единственное, что хранило силу в изможденном теле Старика – был голос. Но и эта сила была на исходе...
– Я тебе не сказал важной детали, – не так заметно, как всегда, катая звуки, сказал Старик. – Фаруда... она вчера гадала на бобах. Она сказала, что один из бобов треснул и развернулся, когда она положила их на юго-восток... Эта Эглая... она о чем-то догадывается... Она... – Старик тяжело и болезненно задышал, подбирая слово, – догадливая... Она, пожалуй, может кое-что... Может... Я таких женщин встречал... У нее на радужной... оболочке... есть отметинка... Особенная... Инквизиторы хо-ро-шо отметинку эту изучили... И руку ее я видел. Там тоже знак начертан... Будь еще осторожнее с ней... Но и время не тяни... Мало времени... Нам нельзя больше ошибиться. Что говорит Давид?
Давид, тот самый статный, похожий на султана юноша, который водил Аглаю по подземному Иерусалимскому дворцу, был приемным сыном Старика. Его взрастили здесь, в старом Яффо, в унылом особняке, в склепе древностей и горя. Грудным ребенком его подбросила под дверь молодая арабка. Фаруда нашла младенца, выпросила разрешения оставить его в доме, вынянчила. Мальчику дали блестящее европейское образование, ему была завещана существенная доля наследства. Но ни в тайну своего рождения, ни в другие тайны рода он посвящен не был.