Талисман

Андерсон Кэтрин

— Что это даст хорошего?

— Страх сильный противник. Я буду стоять рядом с тобой.

Она вздохнула.

— Охотник, я боюсь тебя.

Отпустив ее плечи, он провел руками по ее телу, поместив ладони под грудями. Он улыбнулся тому, как она схватила его запястья, постаравшись удержать руки на одном месте.

— Ты боишься меня, потому что я мужчина?

— В этом нет ничего смешного.

— Я не смеюсь. Это печально, да, что твой муж мужчина. Очень страшная вещь.

Она вознаградила его робким смехом, глядя на него через плечо.

— Ну дело не

совсем в том, что ты мужчина. Это все из-за того, что должно случиться между нами, потому что ты мужчина.

— Много хороших вещей. — Он почувствовал, как она напряглась. —Маленькая, ты будешь мне доверять. Яне делаю лжи. Между нами всегда будет хорошо.

— Я пытаюсь поверить в это, правда, пытаюсь. И тогда я вспоминаю.

— Сделай картину воспоминаний, а?

— Я не могу. Охотник крепче сжал ее.

— Это память о твоей матери?

— Да, — призналась она. — О моей матери и о том… что команчи сделали с нею. Воспоминания преследуют меня, и я испытываю такой страх. Я начинаю думать, что это будет также, ну, понимаешь, между тобой и мной. И тогда я начинаю думать, когда это случится. И прежде, чем я успеваю что-нибудь обдумать, время ложиться спать. И я боюсь, что эта ночь будет та самая ночь. Я чувствую, как ты наблюдаешь за мною. И я боюсь, что ты рассердишься, если я буду спать с Эми.

— И я налетаю, как ветер, да? Сердитый потому, что ты спишь отдельно от меня?

— Нет, но я знаю, что ты сердишься каждую ночь.

— Так что ты ждешь, пока я сержусь, и это не приходит. — Он повернул ее в своих руках и поднял подбородок, чтобы видеть ее глаза. — И страх растет до тех пор, пока он не становится большим, как бизон?

— Да, — призналась она дрожащим, тонким голоском.

Охотник вздохнул и прижался щекой к макушке.

— О маленькая, я достаточно точно глупый мужчина. Мы должны поговорить, да? Это было моим желанием сделать твой страх маленьким, небольшим. Стать твоим хорошим другом, не врагом.

— Охотник, я так хочу, чтобы мы снова стали друзьями. Вспомни наше путешествие к моим деревянным стенам? Иногда… я думаю о том времени и… — Голос ее прервался, и у нее вырвался стон. — Я чувствовала себя такой близкой тебе, и мне было так грустно прощаться с тобой.

— А теперь сердце твое не поет дружбу ко мне?

— Ты мой муж.

— Я хочу быть твоим другом. — Он отклонился назад, чтобы видеть ее лицо. — Разве я не могу быть обоими? Ты украла у меня мое сердце, Голубые Глаза.

— О Охотник…

— Ты будешь моим другом снова? — спросил он хриплым голосом. — Мы будем смеяться вместе, да? И ты будешь лежать рядом со мною, когда мы спим, без страха, потому что моя рука на тебе — рука твоего хорошего друга.

— Я бы хотела, чтобы мы снова стали друзьями, правда.

— Тогда это будет так. — Он прижался к ее уху.

— Но, Охотник, разве ты не понимаешь? Ведь мы женаты.

— О да, женаты. — Мысли Охотника вертелись вокруг этого слова, и он пытался понять, какие образы вызывает оно в ее воображении. — И хорошие друзья, да? Доверяй. Это последний раз. Моя рука на тебе вызывает боль?

— Нет, — хрипло

прошептала она.

— Я бил тебя?

— Нет. — Она прижалась крепче к нему и обвила руками его шею. — О Охотник, что ты думаешь обо мне?

— Я думаю, в тебе есть большой страх.

— Без всякой причины. Ты никогда не был жесток со мною, никогда, и тем не менее… — По ее телу пробежала дрожь. В каком-то порыве она рассказала ему о тех многих ночах, когда она слышала плач тети Рейчел. — Я говорю себе, что у нас с тобой так не будет, что Генри злой, как смертный грех, и поэтому она плакала, но… — Голос ее прервался, и она сглотнула. — А что, если не так? Что, если все именно так ужасно, как я думаю?

Видя все ее глазами, Охотник поймал себя на том, что снова улыбается. Он подумывал о том, чтобы сказать ей, что многие женщины плачут, когда мужчины любят их, но решил, что это будет неумно. Он провел рукой вверх по ее спине, сгорая от желания касаться ее нежной кожи вместо кожаной одежды. Но он сдержался, не желая разрушить достигнутого и спугнуть ее.

— Больше не будет страха, да? Если я буду сердиться, я принесу тебе ложку моей матери.

Она фыркнула и засмеялась.

— Много толку будет от этой ложки.

Плавным взмахом он поднял ее на руки и понес на кровать, притворяясь, что не замечает возгласа удивления или безумных попыток одернуть юбку. Он сел, упершись спиной в кривой столбик кровати, положив ее на свои колени так, что она плечами опиралась на его руку. Глядя в ее настороженные глаза, он играл с локоном на ее виске, зачарованный тем, как он наматывался на его палец.

— Голубые Глаза, ты должна сделать для меня картину. Дня, когда умерла твоя мать.

Крошечный мускул в ее веке дрогнул, а рот задрожал.

— Я не могу говорить об этом. Я не могу, Охотник. Пожалуйста, не спрашивай.

— Мое сердце тоже печальное воспоминаниями, — прошептал он хрипло. — Давай обменяемся. Я сделаю картину моих воспоминаний, а? А ты будешь делать картину для меня.

— Мои воспоминания так ужасны.

Охотник вздохнул и, откинув голову назад, уперся ею в столбик. Поделиться своими воспоминаниями будет нелегко. Его грудь сжалась, когда он заставил свои мысли вернуться на несколько лет назад, к той давно прошедшей ночи, когда он поклялся над обрывом убить ту самую женщину, которую держал сейчас в своих руках. Вспышка боли пронзила его существо, но быстро погасла. Его воспоминания об Иве над Рекой были прекрасными и сладкими. Он приветствовал бы их возвращение. Но они больше не обладали силой, способной уничтожить его.

Хриплым шепотом Охотник начал свой рассказ, который он никогда не доверял ничьим ушам. Начав его, он не был уверен в том, что сможет довести до конца. Однако слова вырывались из его уст, грубые и некрасивые, изображающие картину резни, которая случилась в тот день, медленной смерти его жены. Когда он Закончил, в вигваме воцарилась жуткая тишина. Женщина, которую он обнимал, застыла в неестественной неподвижности.

Наконец она пошевелилась и обратила на него взор своих испуганных голубых глаз.