Талтос
Шрифт:
Наконец наступило изнеможение. Тело молило о сне, о покое. Она стремилась лечь, чтобы отдохнуть и не страдать. Ничто не изменилось. Куклы немигающе уставились в пространство – так всегда смотрят куклы. И земля пожирает все то, что похоронено в ней, как это всегда было и всегда будет. Но какая-то усталость охватила душу, и казалось возможным, просто возможным, что можно повременить с рыданиями, отсрочить страдания и отлежаться внизу вместе с куклами, покончить с этим, потому что все это схлынет только тогда, когда ты так же мертва, как они.
Он был здесь. Стоял перед
Он услышал в темноте ее легкие шаги по коридору. Но не двигался. Он просто прислонился к оконной раме и наблюдал, как светлеет снаружи, как бледнеет чернота, обращаясь в белесое молоко, и звезды растворяются в нем, словно расплавляясь.
Что он подумал? Что она пришла с намерением встретить его?
Она чувствовала себя разбитой, слабой, неспособной решить, что делать. Может быть, следует, если возможно, пересечь коридор, встать подле высокого человека и смотреть вниз, на дымчатую тьму раннего утра над крышами и башнями, на фонари, мерцающие вдоль подернутых туманом улиц, на дым, подымающийся кольцами и спиралями из сотен дымовых труб.
Она так и поступила. Она встала возле него.
– Мы ведь любим друг друга теперь, – сказал он. – Разве не так?
Его лицо было печально. Это причиняло ей боль. Это была свежая боль, разбередившая старую рану, нечто мгновенное, что могло довести до слез, проникнув туда, где прежде были лишь чернота и пустота, где царил ужас.
– Да, мы действительно любим друг друга, – подтвердила она. – От всей полноты сердец.
– И мы сохраним это чувство, – тихо произнес он.
– Да, навсегда. Пока живем. Мы друзья, и мы всегда будем друзьями, и ничто, буквально ничто не сможет заставить нас нарушить обещания, которые мы дали друг другу.
– И я буду знать, что вы здесь. Это так просто.
– И когда вы решите, что одиночество долее невыносимо, приходите. И оставайтесь с нами.
Он только теперь обернулся к ней, словно раньше опасался взглянуть ей в глаза. Небо быстро бледнело, комната заполнялась светом, открывалась во всю ширь, и лицо его выглядело усталым, но казалось почти совершенным.
Один поцелуй, один целомудренный и молчаливый поцелуй, не больше. И крепкое пожатие пальцев.
И затем она вышла, сонная, больная, довольная, что дневной свет хлынул вниз, на мягкую постель.
«Теперь я могу спать. День настал. Наконец я смогу уснуть, укрыться под мягкими покрывалами рядом с Майклом».
Глава 32
Выло слишком холодно, чтобы выйти из дому, но зима была не властна над Нью-Йорком. И если маленький человек хотел встретиться в траттории, значит, так и должно быть.
Эш не имел ничего против прогулки. Ему не хотелось быть одному в пустынных комнатах в башне, и он был твердо уверен, что Сэмюэль уже идет ему навстречу. Никто не сможет заставить его повернуть назад.
Он радовался толпам на Седьмой авеню, устремившимся в ранних сумерках к ярким витринам магазинов, заполненным щедро раскрашенным
Нет, это вовсе не плохое время для прогулки. Это плохое время для попытки забыть, что ты только что обнимал друзей – Майкла и Роуан – в последний раз и неизвестно, когда встретишься с ними снова.
Разумеется, они не знают, что таковы правила игры – жест, которого требовали его сердце и его гордость, но более чем вероятно, они не были бы удивлены. Они провели вместе четыре дня и все это время говорили с ним. И теперь он отнюдь не был уверен в их любви, так же как и в тот первый момент в Лондоне, когда впервые их увидел.
Он не хотел быть в одиночестве. Единственная проблема состояла в том, что он должен был одеваться так, чтобы его никто не смог узнать. К тому же дул пронизывающий ветер, а его одежда не соответствовала ни тому ни другому обстоятельству. Люди удивленно глазели на семифутового мужчину с темными вьющимися волосами, прогуливающегося в шелковом фиолетовом блейзере в такую погоду. И шарф на нем был желтого цвета.
Как безрассудно было с его стороны в спешке накинуть на себя эти вещи, явно не подходящие к случаю, отвечавшие разве что его личным потребностям, и сломя голову ринуться на улицу в таком виде.
Едва он успел переодеться, как Реммик принес новость: Сэмюэль упаковал свои вещи и ушел из дому. Сэмюэль должен был встретить его в траттории. Сэмюэль оставил своего бульдога (скорее всего, это была его нью-йоркская собака), если Эш не возражает. Почему Эш мог бы возражать против наличия в доме собаки, вечно слюнявой и храпящей, если основная тяжесть забот о ней должна лечь на Реммика и юную Лесли? Юная Лесли, к ее радости, превратилась в непременный атрибут обстановки в кабинетах и жилых комнатах башни. Сэмюэлю нужно будет раздобыть себе другую собаку для Англии.
Траттория была уже переполнена – он мог убедиться в этом сквозь стекло; постоянные посетители сидели плечом к плечу за извилистой стойкой бара и за многочисленными маленькими столиками.
Но и Сэмюэль был там, как и обещал. Он пыхтел маленькой сырой сигаретой (он гасил их точно как Майкл) и в ожидании Эша попивал виски из тяжелого маленького стакана.
Эш постучал в окно.
Маленький человек осмотрел его с ног до головы и покачал головой. Маленький человек и сам был одет весьма щеголевато, в совершенно новом для него стиле: твидовый пиджак с жилетом, новая, с иголочки, рубашка, а ботинки сверкали, как зеркало. Имелась даже пара коричневых кожаных перчаток. Они лежали на столике, словно две руки привидения-невидимки, скомканные и сплющенные.