Там, где кончается река

Мартин Чарльз

Рак — это невероятное мучение. Череда диагнозов, прогнозов и обследований. Мы жили не от воскресенья до воскресенья, а от рентгена до рентгена. Каждый раз, сидя в кабинете и слушая объяснения врача, мы думали: «Опухоль растет, а мы ничего не можем с ней поделать».

Наверное, это самое неприятное ощущение на свете.

Всякое позитивное переживание сглаживалось, поскольку мы всегда помнили, что в организме Эбби остался рак. Мы чувствовали себя так, будто во время следующего визита нам предстояло услышать слово «метастазы», за которым так часто следует «я буду по тебе скучать».

Наше

воображение, измученное страхом, скорбью и стрессом, будто сорвалось с цепи: совсем как в годы детства, когда под кроватью жили чудовища. Мы прислушивались, точно капитан Крюк, которого преследовало тиканье часов. Минуты радости сделались исключением, а не нормой. От борьбы с раком и сосуществования мы перешли… просто к существованию. Я стал более вспыльчив и научился возводить стены, чтобы оградить нас обоих от плохих вестей. Потому что нам и так хватало проблем. Мы постоянно думали о жизни и смерти. Мне так отчаянно хотелось строить планы на будущее, обсуждать фильмы, которые выйдут летом, купить два билета на грядущий Суперкубок, посадить сад, записать Эбби к дантисту, спланировать отпуск… а потом я ловил себя на том, что стою в магазине и размышляю, покупать ли бананы.

Если в этом и был свой плюс, то вот какой: для больных раком жизнь становится реальнее. Они больше чувствуют. Это все равно что обладать осязанием слепого, но при этом не утратить зрения. Или купить плазменный экран вместо черно-белого телевизора.

Глава 38

8 июня, вечер

В десять часов я разбудил Эбби и накормил ее яичницей и шоколадом.

— Не хочешь прогуляться?

— С тобо-о-ой?.. Да-а-а.

Это бормотание меня ужаснуло. Я ощутил холод в позвоночнике. Глаза у Эбби были остекленевшие, взгляд блуждал по комнате. Она тоже услышала собственную речь и прижалась ко мне лбом.

— Прости-и-и…

Эбби приложила палец к губам, как будто пытаясь помешать себе.

— Идем. — Я помог ей встать и удержать равновесие. — У меня для тебя сюрприз.

Мы спустились по тропинке к ангару. Боб выкатил мотоцикл, и я на него взобрался. Это была старая «хонда». Боб поинтересовался:

— Умеешь ездить на этой штуке?

— Я не всю жизнь был художником.

— Отлично. Третья скорость заедает, так что жми сильней.

Я завел мотор, он взревел, и из выхлопной трубы вылетела струя белого дыма. Рев сменился урчанием. Боб проверил дроссель.

— Погоди минуту, она разогреется.

Эбби вскарабкалась на сиденье, прижалась грудью к моей спине, обхватила за талию и шепнула:

— Я стобо-о-ой…

Обратный отчет начался.

Я погладил жену по бедру, выжал сцепление и поехал вслед за Бобом в ночь. Мы катили сначала по песку, потом пересекли грунтовку и выехали на проселок, вдоль которого с обеих сторон тянулись канавы. Над деревьями, вдалеке, виднелись огни колеса обозрения, которое вращалось по часовой стрелке. Миновали старую сосновую рощу и свернули направо, на поросшую травой парковку. Над парковкой возвышались огромные внедорожники с серебристыми решетками на бамперах и четырехфутовыми колесами. Вокруг машин стояли подростки с сигаретой в одной руке и банкой пива в другой.

Ярмарка

закончилась, но либо никто не удосужился сказать об этом парням, либо им было плевать. Мы обогнули внедорожники, въехали в ворота и покатили мимо длинного ряда пустых палаток. Повсюду был разбросан втоптанный в землю мусор. Я вспомнил Темплтон из «Паутины Шарлотты».

Мы свернули за угол, Боб остановился и прислонил мотоцикл к трейлеру. Из сумрака рядом с каруселью вышел коренастый коротышка с маленькими блестящими глазками. Шляпа закрывала ему пол-лица. Я остановил мотоцикл, а Боб помог Эбби слезть. Этот тип мог быть груб, мог даже отталкивать своей внешней неотесанностью, но в его душе жила подлинная нежность. Эбби это почувствовала. Она прислонилась к нему, чтобы не потерять равновесие.

Боб заговорил с коротышкой на испанском. Когда он закончил, тот сдвинул шляпу на затылок и жестом подозвал нас.

— Хотите кататься на карусели?

Он говорил с ощутимым испанским акцентом.

— Да.

Коротышка протянул руку.

— Mi llamo es Gomez.

— Досс. Это моя жена Эбби.

За спиной Гомеса стояла старая карусель.

— «Денцель», 1927 год. Моя гордость — сорок лошадок.

Гомес щелкнул выключателем и осветил, наверное, полштата. Он шагнул в сторону и указал на карусель:

— Выбирайте.

Эбби взяла меня под руку, и мы заковыляли к лошадкам, точно престарелая чета. Эбби шла мелкими шажками, неуверенно, волоча ноги по земле. Я помог ей подняться по лесенке, и она побрела между лошадок. У каждой из них на седле было написано имя. Каприз, Мечтатель, Перчик, Огонек, Недотрога, Ангел, Бродяга. Эбби гладила деревянные гривы, откинутые ветром хвосты, щупала шест, который соединял голову лошадки с потолком, а копыта — с полом. Наконец она выбрала Ветерка.

Стремян не было, поэтому я подсадил Эбби. К счастью, Ветерок завершил предыдущий круг ближе к полу, а не к потолку. Эбби перекинула ногу через седло, и я помог ей взобраться. Она сидела, положив одну руку на гриву, а второй держась за меня. Я встал поближе и кивнул Гомесу. Он потушил сигарету, нажал на кнопку, и заиграла музыка. Карусель начала медленно вращаться.

Ветерок опускался и поднимался, то вознося Эбби к потолку, то приближая ко мне. Гомес наблюдал за нами и постепенно увеличивал скорость в такт музыке. Эбби закрыла глаза и прислонилась к шесту. Десять, одиннадцать, двенадцать кругов. Потом Эбби охнула, отвернулась, и полупереваренная яичница плюхнулась на дорожку рядом с каруселью. Я подхватил жену, когда она свесилась набок, чтобы не запачкать карусель. Гомес остановил нас, выключил музыку, вспрыгнул на платформу и встал рядом со мной.

— Сеньор, мне очень жаль…

Я покачал головой. Я обнимал Эбби за талию и чувствовал, что приближается второй приступ. Она отпустила шест и соскользнула с седла. Я поймал Эбби и держал, пока ее рвало через край карусели.

Глаза у нее были закрыты, лоб блестел от пота. Эбби вытерла рот и сказала:

— Я за-а-абы-ы-ыла, что у меня-а-а кру-у-у-ужится го-лов-в-в-ва…

Я повернулся к Гомесу:

— Если дадите мне тряпку или шланг, я все тут вымою.

Он отмахнулся:

— Нет-нет. Я сам. Я и так мою каждый вечер. Никаких проблем.