Там, где нас нет. Время Оно. Кого за смертью посылать
Шрифт:
И все вокруг ходили сонные, вялые, квелые. Даже Ляля и Доля не галдели, а целыми днями хоронили в саду своих многочисленных куколок, плача и причитая над ними, как взрослые.
В княжеском тереме никто не убирался, не мел полы – один Колобок катался из угла в угол, подбирал в берестяную коробушку мышей, удавленных котами.
Мыши пищали и шевелились.
– Ждать надо, – приговаривал Колобок. – Так быть не может – значит, и не будет.
– Сколько ждать–то? – полюбопытствовал богатырь.
– Недолго, – успокоил его Гомункул. – Скоро Конец Света.
– Я знаю, я видал… – передразнил его Жихарь. – Ну и куда ты теперь своих мышей дурацких денешь?
– В печку брошу! Они мне не дают спать, норовят отгрызть кусочек…
– Ага, додумался! Закопай лучше!
– Так ведь шебуршиться будут, выкопаются…
– Вот нашел заделье! Ты у нас, можно сказать, один мудрец остался, так вот и думай, что делать!
– Сначала надо определить, кто виноват, – с достоинством ответил Колобок. – А мудрецов у тебя нынче полный кабак…
Зелено вино в Многоборье, как и повсюду, утратило свою силу, а вот Мозголомная Брага, секретом которой Беломор все–таки поделился с обществом, еще худо–бедно действовала, дурманила голову, позволяла на время забыть о происходящем. День и ночь гудело пламя под перегонньм котлом. Мозголомку кузнец Окул даже не перегонял по второму, а тем более по третьему разу – жбаны с мутным и вонючим первачом кабацкие служители вытаскивали сразу и тащили на столы.
Народу в кабаке было полно, но не местного, не столенградского, а гостевого. Мало того, что не ушли восвояси пораженные произошедшим побратимы – идти было нынче некуда и незачем, – но все окрестные князья и волхвы, не шибко даже дружественные, не сговариваясь, потихоньку, поодиночке потянулись к Жихарю, признав тем самым его несомненное главенство и богатый опыт по спасению белого света от всяческих напастей.
Пиром это назвать никак было нельзя, дружеским весельицем – тем более.
Мозголомка не брала одного Яр–Тура – он сидел по–прежнему бледный, но не опухший, не запущенный, в отличие от Лю Седьмого и Сочиняй–багатура, которые даже и умываться забыли, только подливали в знакомый глиняный жбан воду, которая там превращалась в персиковую настойку, а она была хоть и слабже, но все же вкуснее скорогонного пойла.
В узкий круг друзей жбана был допущен почему–то сказитель Рапсодище, уже успевший потерять иноземный лоск заодно с парочкой вставленных зубов и вернувшийся в привычное для многоборцев состояние. Свои чудные крутобокие гусли он каким–то высшим промыслом еще не успел расколотить ни обо чью голову. Рапсодище на ходу складывал свежую песню:
Я люблю тебя, Смерть, Я люблю тебя снова и снова!
Если глубже смотреть, Без тебя–то ведь тоже хреново!
С ревом жарится вол, А в ухе тихо плещется рыба – За такой произвол Никому мы не скажем спасибо!
И в положенный час На исходе людского заката Ве уводишь ты нас В край, откуда уж нету возврата!
Ты давай: воротись, Не бросай своего урожаю!
Хоть и люба мне Жизнь, Но и Смерть я вполне уважаю!
– Какой поэт погибает в безвестности! – восклицал Лю Седьмой. – Как тонко чувствует
Сочиняй–багатур пробовал подыграть Рапсодищу на звонком кельмандаре, но пальцы не слушались.
А ведь задумывалось поначалу все это кабацкое сидение как совет мудрейших, достойнейших мужей, славных героев, ответственных вождей!
Жихарь в эти дни бывал в кабаке только набегом – превозмогая себя, ходил по городу, объезжал на водяном коне ближние и дальние поселения, следил, чтобы люди сдуру не калечили друг друга и не забывали прежнего порядка жизни, потом возвращался, отдыхал маленько, любуясь на безмятежного и безымянного все еще сына, заглядывал в кабак, убеждался, что никто от мозголомки не просветлел для дельного совета, снова садился в седло…
Он распахнул дверь, потом подумал и вовсе сорвал ее с петель – а то ведь и не заметят, как задохнутся! От живых умрунов и вовсе никакого толку не добьешься!
– Эй! – заорал он, – Избранники судьбы! Сидите тут, хмелевую шишку тешите, а того не знаете, что на свете творится!
Пресекся струнный звон, оборвались бессмысленные беседы.
– И чего уж там такого творится, чтобы мы не знали, сэр брат? – спросил Яр–Тур.
– То и творится! Скоро того и гляди, что костьё в могилах запрядает!
Это он приврал. Те, кто помер до рокового часа, лежали в земле как положено. Даже покойные любители побродить ночью и то притихли в испуге от перемен.
– Что же все–таки творится? – не отставал
– Листопад начался, – сказал Жихарь. – Зеленый листопад. Среди лета.
Премудрые гуляки высыпали на улицу.
По всему притихшему городу слышался шорох – облетал с деревьев лист в садах и палисадниках, не меняя цвета и даже не собираясь желтеть.
Шорох был не такой, как осенью, не сухой – листья падали тяжело, сок переполнял их, а под ногами они размазывались в зеленую кашу.
– Ничего, – сказал Жихарев тесть, кривлянский князь Перебор Недосветович. – Чего уж теперь. Как–нибудь приспособимся. Живут же на полуночи люди в домах из снега, солнца не видят половину года, а до сих пор не вымерли.
– Так ведь нынче и жито не созреет, – сказал Жихарь. – Урожая не будет.
Совсем не будет.
– Ничего, – снова сказал умный тесть. – С голоду, небось, никто не помрет, даже если очень захочет. Мы вот вора Зворыку и голодом пробовали уморить, воды не давали – не помер. На куски разрубили, так он руками все сгреб в кучу и опять получился – правда, корявый такой, но передвигаться мог.
Апсурда на него все яды извела – никоторый не берет. Тогда решили мы его сжечь…
– Представляю, – вздохнул Жихарь.
– Чего ты там, милый зять, представляешь? Даже золу растолкли! Теперь он у нас вроде как пыльное такое облачко с человеческими очертаниями, но все равно пытается по чужим клетям лазить…
Огонь многоборцы попробовали сразу – пожгли в кузне Окула всех бессмертных кур и убедились сами, что и в пепле Смерти нет, шевелится пепел, машет черными полупрозрачными крыльями и вроде бы даже кудахчет…