Там, где нас нет. Время Оно. Кого за смертью посылать
Шрифт:
Опасаясь небесного гнева, соседи со скифами не связывались.
Впрочем, точно так же провожали в Костяные Леса умерших или убитых вождей.
Быстроногий Симеон выяснил, что последний вождь по имени Карбасай умер от пузяного вздутия еще на исходе зимы и до сих пор не похоронен – прощальные обряды и пиры заняли много времени, а тут еще и Смерть куда–то подевалась… Некому стало нынче провожать вождя…
Поэтому примчавшегося на необыкновенном коне Жихаря скифы встретили весьма радушно – не помнили такого в племени, чтобы
Здесь, в степи, отсутствие Смерти почти не замечалось, трава успела вымахать выше пояса, И что в ней творилось, никто не видел. Разве что по небу иногда пролетал гусь, пронзенный меткой стрелой. Да еще солнце в безоблачном полуденном небе чуть покраснело, как бывает при тумане или при пожаре, хотя степь нигде не горела. Там, на солнце, тоже было не все в порядке.
Кузнец Окул пожаловался Жихарю, что дров и угля при работе тратится больше, чем в прежние времена, потому что горят они не так жарко. Жихарь на это не обратил внимания, а Колобок встревожился. Он сказал, что вот так, незаметно, земля остынет, потому что все ее тепло уйдет в небесную пустоту, а взять нового теперь негде. То есть на смену обычной Смерти придет иная, тепловая…
Лю Седьмой слегка утешил Колобка, сказав, что еще допрежь остывания станет нечем дышать – ведь воздух очищается через зеленые листья, а они нынче никуда не годятся. Люди, конечно, не умрут, но все задохнутся, станут синие и угорелые, совершенно безумные, и если Смерть все–таки соизволит вернуться, то работы для себя уже не найдет даже по части мелких жуколиц – все, что шевелится, неизбежно подохнет.
Колобок щедро отпустил белому свету на остывание несколько веков, Лю Седьмой на задыхание – от силы несколько лет, а то и месяцев.
– Чего ж я один–то среди вас, безжизненных, делать буду? – сокрушался Колобок. – И от кого мне тогда уходить?
Гомункул на эту поездку решительно отказался париться в дорожной суме. Ляля И Доля сшили ему из кожаных ремешков такую ловкую сбруйку, чтобы Жихарь мог навешивать ее на шею. Богатырь поворчал, но согласился. Колобок был легкий, высохший. Золотую цепь он перед дорогой снял и отдал на хранение домовому, посулив содрать с того в случае пропажи три шкуры. Гомункул знал, что у скифов бывают золотые украшения и понаряднее – со зверями и всадниками.
Умели ведь когда–то…
Сейчас они умели только вспоминать былое величие, рассказывать друг другу одни и те же старые сказки, пить ставшее непьяным кислое кобылье молоко да, как было сказано выше, губить коней. Усмирение рабынь вовсе сошло на нет…
– Почему голову врага на груди носишь, а не у седла? – спросил Жихаря молодой вождь. Предводителей здесь выбирали, понятное дело, по весу.
– Это друг и советчик! – обиделся Жихарь, и скифы стали глядеть на него почтительно: надо же, до чего жесток многоборский князь!
Сам Колобок, против своего обычая, не обиделся
Пышных хлебов здесь не пекут, знают лишь плоские пресные лепешки…
К погребению все было готово. Скифский жрец давал покойному вождю последние напутствия – к кому обратиться да чего сказать, скольких предков приветить, скольким врагам и на том свете задать хорошую взбучку. При этом он нет–нет да и взглядывал в сторону Жихаря – мертвец хорошо, а на живого все–таки надежды больше.
– Еды на троих кладите! – потребовал Колобок.
– Тебе–то зачем? – шепотом спросил Богатырь.
– Положено – отдай! – строго сказал Гомункул. – Хлеб, знаешь ли, сам себя несет…
Воины в высоких колпаках глядели на Жихаря с благодарностью: хоть Смерти и нет, но кому охота коротать вечность в душном подземелье?
Покойного вождя жрецы своевременно подготовили к длительному хранению – вытащили скудные мозги и обильные внутренности, пропитали смолой и травяными настоями, – но работу эту, наряду с прочими, выполнили кое–как, отчего славный Карбаксай явственно пованивал. Ладно еще, что и нюх у людей притупился…
Плача не слышалось: за месяцы прощания со своим главарем всё выплакали, а до Жихаря с Колобком никому дела не было, сами напросились…
– Коня берегите, – сказал напоследок Жихарь. – Вернусь – спрошу!
– Продай, а? – сказал вождь. – Проверим, крестец у него крепок ли?
– Проверь! – великодушно разрешил богатырь и захохотал. Потом спустился по бревну с поперечинами в яму.
Скифы споро, пока странный гость не передумал, настелили над ямой бревна.
– Плотней, плотней! – командовал Жихарь. – Не желаю пыль глотать!
Наконец последний солнечный лучик над головой его истончился, поиграл на бревенчатой стене и угас.
Полетели первые комья земли. Удары становились все глуше и глуше.
– Так они курган целую неделю будут насыпать, – сказал богатырь и закашлялся. – Жалко, что нельзя раздвоиться: я бы до вечера управился, хорошенько поевши…
И почувствовал, что есть не хочется. И пить. И спать. На земле он этого не замечал. То есть замечал, но не хотел подробно думать.
– Ничего, – сказал Колобок. – Сейчас должно подействовать. Курган – это ведь для людей, для памяти…
– Душно становится, – пожаловался богатырь и закашлялся. – И запах этот…
И темно…
– Лю мне подарил фонарик, – сказал Колобок. – Единственный умный человек среди вас, обломов. Даже непонятно, почему он с вами связался.
– А ты чего связался?
– У меня своя выгода…
– Зажигай свой фонарик, деловой…
В синем свете фонарика появились из тьмы высокие кувшины с пивом и квашеным молоком, связки конской колбасы, кабаньи окорока, головы сыра, стопы лепешек.
– Ты поешь, – велел Колобок. – Непременно. А то проголодаешься в Костяных Лесах, отведаешь тамошней пищи…