Там, где престол сатаны. Том 1

Нежный Александр Иосифович

Третье.

Вопрос о реабилитации Боголюбова П. И. может быть решен после изучения следственных и судебных материалов в полном объеме. Со своей стороны соответствующее управление КГБ СССР в меру своей компетенции наведет справки о Боголюбове П. И., о чем заявителям будет своевременно сообщено.

Подпись. Неразборчиво. Похоже, что Киселев.

– Ничего не понимаю, – растерянно проговорил Сергей Павлович, озираясь вокруг со смутной надеждой, что из очереди сию минуту выступят сострадающие его мучительному недоумению люди и все ему разъяснят.

Никто, однако, не спешил ему на помощь.

– Ничего не понимаю, – повторил он, хотя, между тем, кое-что начинал соображать. Прежде всего он догадался, что этот Киселев или как его там, словом, капитан в окошке – омерзительная свинья. Говоря точнее, он иезуит, если иметь в виду присущее (как утверждают) членам ордена Иисуса мастерство скрывать свои истинные мысли и намерения, взамен их выставляя правдоподобную чушь. Я думаю, в КГБ много иезуитов. В голове у Сергея Павловича окончательно

прояснилось, и он понял, что над ним издеваются. Откуда ему знать, где и когда арестовали, судили, приговорили и расстреляли деда Петра Ивановича? Неужто они запамятовали, где хранятся их кровавые списки? Пусть найдут, прочтут и признаются в чудовищной лжи выдвинутых против Петра Ивановича обвинений. Пусть, наконец, объявят, что он невиновен! И пусть… пусть поклонятся земным поклоном и перед всем народом объявят, что по своей злой воле убили ни в чем не повинного человека, Петра Ивановича Боголюбова, священника! Он опять кричал, потрясая заявлением с припиской иезуита и свиньи Киселева, капитана в окошке. (Или не Киселева, но все равно капитана и свиньи). Убили и не хотят признаваться! У них расчет самый подлый, что мы забудем и простим, но мы в таком случае не народ, а случайное сборище случайных людей, если забудем и простим, и нам тогда уж совершенно точно до конца наших дней, и до конца дней наших детей и внуков, и до скончания века вообще пребывать в нищете, грязи и унижении, ибо лучшей участи мы не заслуживаем… Он задыхался.

Явился прапорщик и, хотя был на вид мужиком рыхлым, крепко взял его за руку. «А ну, пойдем». Морщась от боли, Сергей Павлович вдруг обратил внимание на девушку в очереди, сочувственным мягким взором темных глаз смотревшую на него. И родинка, кажется, была на щеке у нее. Он узнал в ней Аню из «Ключей» и крикнул, вырываясь: «Аня!» Она отвернулась. «Аня!» – снова позвал он, но прапорщик уже тащил его к дверям, выталкивал в коридор и в спину ему с одышкой бормотал, что тебе, падла, место в дурдоме. «Счас, сука, перевозку вызову и загремишь. И зови там свою Аню пока не обоссышься». Сергей Павлович вылетел на Кузнецкий мост, едва не сбив с ног хрупкого молодого человека в очках. Собственно, лишь благодаря ему он не упал. «Простите», – покаянно шепнул Сергей Павлович, размыкая объятия, в которые он невольно заключил молодого человека, оказавшегося в миг его гражданского позора у приемной КГБ.

Дальнейшие действия доктора Боголюбова нельзя было признать вполне разумными. Вместо того чтобы немедля отправиться обратной дорогой, сесть в метро, поехать домой и там вместе с папой, признав его мудрость, обсудить, какие шаги следует предпринять для выяснения судьбы Петра Ивановича, он двинулся вверх по Кузнецкому. Мысли его занимали два вопроса: Аня это была или не Аня? И почему она оказалась здесь?

Ответ: как всякий советский человек, она имеет право искать следы замученных властью людей, состоящих с ней в родстве в первом, втором и даже третьем колене.

Однако она отвернулась.

Отвернулась ли она ранее того, как он был схвачен презренным и превосходящим его физической мощью стражем, или она отвела взгляд, дабы не быть свидетелем унизительной для человеческого достоинства сцены изгнания Сергея Павловича, напрасно потрясающего своим заявлением и столь же напрасно сотрясающего воздух своими воплями?

Отвернулась ли она из-за того, что не захотела признать знакомство с ним, омраченное, честно говоря, его развязным поведением и даже домогательством после совместного застолья в убогом номере «Ключей»? Или она не имела с той Аней ничего общего – кроме темных глаз и родинки на щеке?

О, Небо! Так воскликнув (или подумав), он поднял глаза к небу, на котором угасал неяркий осенний свет уходящего дня. Почему я должен гадать – она там была или не она? Нет, я более не буду гадать. Когда-нибудь, увидев ее, я спрошу: вы это были или не вы? И она скажет… Нет, милый, шептал он себе слова, которые она скажет ему, не меня ты видел. Разве оставила бы я тебя в твоей тоске и твоей беде? Разве не обняла бы тебя, сострадая твоей м'yке? И разве не понял бы ты, наконец, что я помню тебя, думаю о тебе, люблю тебя? «Да, да», – отвечая Ане, шептал Сергей Павлович, и в груди у него переставало саднить от чувства собственного бессилия, скорби о Петре Ивановиче и жалости к папе. Новая боль занималась в нем – но то была блаженная боль несбыточных мечтаний, утешительных грез и всегда нас манящих надежд.

9

Между тем, пока душа Сергея Павловича витала в заоблачных высях, невозбранно предаваясь там своим радостям и печалям, его тело было остановлено красным огнем светофора на углу Кузнецкого и улицы Дзержинского. Серые громады домов главного учреждения Родины высились впереди. В одном из них, а именно в том, что был левее, располагался гастроном, еще недавно потрясавший провинциалов столичным изобилием, но ныне, по словам друга Макарцева, скатившийся в общую яму постыдной бедности. Тем не менее, едва красный свет сменился зеленым, ноги сами понесли Сергея Павловича сначала через улицу, а затем налево, к магазину. В то же самое время его руки принялись шарить по карманам куртки и пиджака и, как ни странно, обнаружили там нечто весьма и весьма обнадеживающее. Мгновенно почувствовав жажду и возможность ее утолить, Сергей Павлович взлетел по широким ступеням, но со вздохом, в котором

примерно в равных долях смешались ликование и уныние, обнаружил взятый в осаду прилавок винного отдела и тянущуюся к нему змееподобную очередь. Близок локоть, да не укусишь. Сергей Павлович попытался протиснуться поближе, но второй раз в этот крайне неудачный для него день был кем-то схвачен за руку и с матерной бранью отброшен назад. Опять он едва не упал. И опять спас его случайный человек – на сей раз замученная бытом, пьяницей-мужем и озлобленными детьми женщина с авоськой, полной пустых бутылок. И ей он сказал виновато: «Простите». Она со скорбью взглянула на него и продолжила прерванный столкновением с ним путь по направлению находящегося неподалеку места гремяща, места пьяна, места скверна и холодна, где, может быть, ей удастся обменять стеклотару на малую толику денег. С горьким чувством обманутого в лучших ожиданиях человека собрался и Сергей Павлович пойти из магазина вон, но был остановлен мужичком в куртке с продранными локтями и вылезающими из дыр бело-желтыми ошметками поролона. Мужичка била крупная дрожь, причины которой с предельной ясностью были обозначены на его набрякшем, свекольно-сизого цвета лице.

– В-в-вы-ып-и-и-ть… ж-ж-е-ела-а-ешь?

– А что? – вопросом на вопрос ответил доктор Боголюбов, ни в коем случае не желая напрасно расставаться со своими кровными.

– Д-д-дай на бутыл-лк-ку… У к-ко-оре-еша-а-а о-ч-ч-чередь… с-счас…

И дабы у Сергея Павловича не возникло ни малейшего сомнения в его словах, пусть по известным обстоятельствам несколько невнятных, но зато совершенно правдивых, он точно указал, каким именно местом в очереди завладел кореш, оказавшийся крепеньким пареньком лет двадцати пяти, в пиджаке из черного кожзаменителя и такой же кепке на голове. Этой кепкой паренек и взмахнул, давая, должно быть, знать дружку, чтобы тот поторапливался со сбором пожертвований. Взглядом знатока человеческих душ Сергей Павлович еще раз окинул своих предполагаемых собутыльников и, вверив себя милосердному провидению, твердой рукой передал страдальцу потребную сумму.

Десять минут спустя все трое сошлись в углу магазина и, осмотревшись и не обнаружив вокруг признаков опасности, приступили, причем молчаливо и единодушно доверено было Сергею Павловичу как человеку, способному не расплескать. Он сорвал с бутылки «бескозырку» и налил в протянутый молодым человеком бумажный стакан.

Еще через десять минут, будучи пока совершенно трезвым, Сергей Павлович выбрался на улицу. Разлившийся в желудке приятный огонь уничтожил первоначальные и, надо признать, отвратительные вкусовые ощущения и сулил вскоре благотворные перемены в состоянии души и складе мыслей. Все-таки два полных бумажных стаканчика ему достались. Благородные люди, несмотря на образ жизни и внешний вид. Они его выручили, а он их угостил. Русский народ – самый отзывчивый в мире. И самый добрый. А если мы собственными руками перебили половину соотечественников, то нашей вины здесь нет никакой, ибо всему дурному нас научили евреи. Не забыть также о китайцах, латышах и поляках.

Памятник одному такому поляку возник перед ним в мягких сумерках раннего ноябрьского вечера. Еще огней нигде не зажгли: ни на Пушечной, которую он пересек, ни в «Детском мире», ни в здании Лубянки, потемневшими окнами пристально глядевшем ему вслед. «Ах ты, сволочь!» – в сердцах молвил Сергей Павлович и ногой, уже не совсем твердой, ступил на мостовую, дабы подойти к железному человеку поближе. Спрашивается: зачем? Чего он хотел достичь этим необдуманным шагом? Неужто он верил, что его безрассудный поступок в анналах отечественной истории займет столь же почетное место, как дерзкое появление четырех тогда еще молодых людей на главной площади страны в августовский… не помню, какой именно… день… не могу вспомнить, какого именно года? Нет, он об этом даже не помышлял. То были герои, бесстрашно выступившие против Дракона. У него же просто-напросто много горькой слюны скопилось во рту, и он желал бы плюнуть прямо в рожу железному истукану. Где, однако, был его разум? Как мог он не сообразить, что трехметровой высоты постамент и установленная на нем фигура, от мысов сапог, едва выглядывающих из-под складок длинной шинели, до фуражки с козырьком имеющая в высоту еще семь метров, заранее обрекают его попытку на бесповоротную неудачу? Ибо не доплюнуть было ему до лика идола. Больше того – при господствующем нынешним вечером безветрии плевок вполне мог упасть на голову плюющего. Но Сергей Павлович не допускал даже и мысли, что открытый некогда великим Ньютоном закон может обернуться по отношению к нему такой пакостью. Напротив, он был уверен, что ему удастся заклеймить врага, для чего следует лишь набрать в легкие побольше воздуха, а затем, сложив губы трубочкой, совершить сильный и резкий выдох. М-да. Все-таки в каждом из двух поглощенных им бумажных стаканчиков было никак не менее ста граммов плохо очищенной водки. И на голодный желудок. И без закуски, ибо обмусоленный неведомо сколько раз кружок твердокопченой колбасы, извлеченный из кармана черного пиджака молодым человеком в черной кепке, Сергей Павлович отверг из гигиенических побуждений тогда еще твердой рукой. Однако при воспоминании о ней предложенная ему его новым другом колбаса уже не вызывала брезгливых ощущений. Теперь, может быть, он даже откусил бы от нее крохотный кусочек и, разжевав, проглотил бы вместе с неисчислимым количеством расплодившихся в нем микробов, бактерий, вирусов и прочей гадости. Ничего страшного. Каждый день, когда едим. Слюны во рту скопилось преизбыточно.