Там, где престол сатаны. Том 1
Шрифт:
2
В похожем на катафалк черном автомобиле «Чайка» доктор Боголюбов ехал на Ленинградский проспект к страдающему митрополиту Антонину. В автомобиле, прозванным нашим бедным, но острым на язык народом «членовозом», бок о бок с доктором сидел отец Вячеслав, священник, человек еще молодой, черноволосый и голубоглазый, что придавало ему пусть отдаленное, но все равно гибельное для юных москвичек сходство со знаменитым артистом Аленом Делоном. Он сразу же стал говорить Сергею Павловичу «ты» и со смехом здоровяка, жизнелюба и не дурака выпить и закусить предупредил: «Я все могу, но молчать не могу».
Был девятый час вечера. Мрачная Москва мелькала за стеклами: сначала Сергей Павлович видел низкий парапет набережной и огни зданий противоположного берега, затем – уже с другой стороны – возникла темная кремлевская стена с белой полосой снега внизу. Мертво стыла черная вода под Большим Каменным; проблеснули справа звезды Кремля с красноватыми туманными облачками, рдеющими
Все эти вопросы требовали вдумчивых ответов, над которыми Сергей Павлович размышлял до стадиона «Динамо», пока без умолку болтавший о. Вячеслав всецело не завладел его вниманием. Он затронул, быть может, анекдотическую, но зато весьма любопытную тему состояния прилавков продовольственных магазинов в связи с фамилиями людей, в разное время возглавлявших Совет по делам религий. Первым председателем названного Совета, излагал похожий на Алена Делона священнослужитель, был некто Карпов, генерал известно какого ведомства. С той поры и до наших дней из уст в уста передается вернейшее свидетельство о изобилии свежей рыбы, в том числе и преимущественно карпов, еще шевелящих плавниками и подергивающих жабрами или даже плавающих в огромных бадьях, перед тем как получить удар по голове и в последний раз очнуться под хозяйским ножом на какой-нибудь московской кухне. Но вдруг что-то замкнуло в распределительном механизме нашего Отечества, и карпы из продажи исчезли. «Как корова языком слизнула», – ради полноты и красочности создаваемого им полотна добавил о. Вячеслав, нимало не смущаясь несоответствию этого образа правде жизни. В самом деле, где, кто, когда наблюдал корову, питающуюся рыбой? Впрочем, в приморских селениях подобное явление, как говорят, не редкость. Суть, однако, в другом. Именно: тут же был снят со своего поста товарищ Карпов. Оставляя открытым вопрос, существует ли прямая связь между его отставкой и опустевшими рыбными прилавками и в чем тут следует искать причину, а в чем – следствие, о. Вячеслав со смехом назвал фамилию преемника уволенного генерала. Куроедов! Надо ли говорить, что несколько лет спустя его убрали одновременно с неведомой нам, но несомненной катастрофой на птицефабриках Советского Союза, повлекшей за собой чудовищный дефицит цыплят, кур, индюшек, гусей и прочей кудахчущей, гогочущей и крякающей живности? Следующим за Куроедовым был маленький человек с наполеоновскими замашками по фамилии Харчев. Началась перестройка, магазины пустели. «Все схарчили», – со счастливой улыбкой пояснил о. Вячеслав. Участь Харчева была решена, и ныне, в позорную годину упований на гуманитарную помощь Запада, начальственный кабинет в двухэтажном желтом особнячке на Смоленском бульваре занял… Cпутник доктора Боголюбова сделал паузу, после которой, захлебываясь смехом, едва вымолвил: «Христораднов!»
Сергей Павлович хмуро улыбался. Мистика какая-то.
– Мистика, мистика! – с жаром подхватил о. Вячеслав. – Вот увидишь: как только нам из-за бугра перестанут подавать Христа ради – так и Христораднова уберут. А там, может, и самому Совету пропоем со святыми упокой… Слушай, – безо всякого перехода спросил он, – а ты и вправду Николая Ивановича родственник?
Сергей Павлович кивнул.
– Близкий?
– Скорее дальний.
– А-а, – с некоторым разочарованием протянул о. Вячеслав, что, впрочем, не помешало ему тут же отметить: – Николай Иванович – большой человек. Он тебе сказал, чем наш владыка страдает?
– Примерно.
– А ему послезавтра лететь. И не куда-нибудь в град Урюпинск, где скажешь: благословен Бог наш, а я – поп ваш, и все довольны и счастливы, а в Женеву, где всякую минуту надо помнить, что слово не воробей, и где ходи, да оглядывайся.
– Оглядываться-то зачем?
– Да ты, доктор, как с дуба упал, – снисходительно молвил священник. – Это дело еще Моисеем заведено, а если точнее – самим Господом.
– Какое дело?
– Высматривать землю Ханаанскую, – без запинки отчеканил о. Вячеслав. – Прочтешь – поймешь. Приехали.
Это был кооперативный дом на курьих ножках, то бишь на высоких железобетонных опорах, в двух остановках от станции метро «Войковская», на пятнадцатом этаже которого в трехкомнатной квартире проживал митрополит Антонин. Пока поднимались на лифте, Сергей Павлович успел узнать дополнительные подробности из
О жилье.
Помимо давно и на всякий случай приобретенного московского имеется куда более просторное в Киеве, откуда митрополит полгода назад был переведен в столицу на должность управляющего делами Московской Патриархии, что означает его великое возвышение, попрание врагов и недоброжелателей, торжество справедливости и мудрость властей предержащих, умеющих достойно оценить преданность, рвение и ум. Тяжела ноша, но велика слава. А метивший на это место ростовский и новочеркасский Филарет огорчился до микроинсульта и три дня не мог внятно вымолвить ни единого слова. А придя в себя молвил. Ты не поверишь! Вячеслав прыснул. Ну, говорит, и х… с ним. Двумя квартирами недвижимость Антонина не исчерпывалась. Дача в Одессе, на берегу Черного моря. Дача под Москвой, на станции Трудовая Савеловской ж. д., прикупленная у одного боевого генерала, после войны получившего ее (гектар земли вместе с домом) в подарок от товарища Сталина. Дом снесли, построили новый, и рядом – еще один, для монахинь Корецкого монастыря, имеющих послушание блюсти на даче чистоту и порядок и быть готовыми встретить жениха в любое время дня и ночи. Сергей Павлович глянул с недоумением. В ответ приятным баритоном о. Вячеслав пропел:
«Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща…» И еще кое-что, о чем пока промолчим.
О близких.
Возникает уместный вопрос: зачем было ему приобретать все это и кое-что другое, о чем до времени храним гробовое молчание? Зачем отягощать бессмертную душу тленным грузом собственности? Не лучше ли налегке покинуть этот мир, дабы узкими вратами свободно пройти в тот? Ответим: нет, не лучше. Не всякое евангельское слово следует понимать буквально. И не простецам надлежит изъяснять божественную истину, не умеющим соотнести ее с многоразличными обстоятельствами нашего бытия. Не один человек живет на земле – даже если человек этот в оную пору принес монашеские обеты. И разве не должен он предпринять разумные и необходимые меры, призванные при любом повороте событий оградить дорогих ему людей от житейских невзгод? Не забудем также о достоинстве епископского сана, непременным атрибутом которого является унаследованная нами от Византии торжественная роскошь богослужения, требующая соответствия и во внехрамовой жизни. Ибо согласимся, о братья, что в высшей степени нелеп будет тот архиерей, который, совлекши с плеч мантию фиолетового бархата с нашитыми на ней скрижалями, прообразующими Ветхий и Новый Заветы, вечный источник мудрости наставника Церкви, коим по сану и призванию является епископ, и струями, изображающими дарованную ему Святым Духом благодать учительства, а с головы сняв митру, сверкающую драгоценными камнями и бисером, проследует не в просторные покои, к столу, радующему взор изобилием яств, а в какую-нибудь коммунальную клетушку, дабы утолить голод сардельками, сваренными в алюминиевой посудине, кильками прошлогоднего засола и вчерашним борщом с плавающим в нем куском мяса от старой коровы. Архиерей на Святой Руси – уже не столько человек, сколько живая икона, предмет поклонения, полномочный представитель Бога, имеющий право вязать и разрешать. Тон дэспотин кэ архиерэа имон Кирие филатте! Так, на языке народа, нам, русским, давшего православную веру, поет в храме хор, принося Господу молитвенную просьбу сохранить господина и архиерея нашего. Аллилуиа! И с этим возгласом о. Вячеслав позвонил в квартиру номер 137.
Им открыла женщина лет пятидесяти с лицом колдуньи. Проще простого было вообразить ее над котлом, в котором готовилось варево по лучшим рецептам Лысой горы: из трех черных жаб вкупе с калом борова, зубами повешенного и цветами шалфея. Крючковатым носом хищной птицы она вдыхала чудный запах, приговаривая: «Беда и сеть, расти, расти. Огонь, гори! Котел, кипи!»
– Вот, Евгения Сидоровна, привез… И доктор, и Николая Ивановича близкий родственник, – привирая, бодро доложил о. Вячеслав. – Что там владыка?
Колдунья раскрыла рот с губами в две крашеные ниточки и простонала:
– Ах, Славик, так плохо, так гадко… («Хадко», – сказала она, выдавая свое малороссийское происхождение.) Опять вопил, шо умирает и шо ни в какую Женеву не поедет.
Тут, в самом деле, голос послышался из глубины квартиры, взывающий о помощи.
– Доктор! – сложа на груди руки в перстнях, обратилась к Сергею Павловичу колдунья Евгения Сидоровна. – Я вас умоляю… Если он не полетит в Женеву, будет катастрофа. Славик, проводи. – И, напутствуя о. Вячеслава, своим плечом она на мгновение прижалась к его плечу.
От взора Сергея Павловича не укрылся ее порыв. И по пути в комнату, откуда доносились жалобные вопли архиерея, он осведомился у священника, кто она такая, Евгения Сидоровна, и кем она приходится митрополиту.
– Официально – двоюродная сестра.
– А неофициально?
Во взгляде, которым удостоил его о. Вячеслав, доктор Боголюбов без труда прочел: «Ты что – дурак?»
Они миновали устланный коврами просторный холл с вазой в углу и низко свисающей с потолка огромной люстрой. Далее был коридор и дверь в конце его. Отец Вячеслав постучал, за дверью раздался стон, и они вошли.