Там, где трава зеленее
Шрифт:
— Ну в том-то и дело. — Он улыбнулся. — Все «-овы» да «-евы», на худой конец братья-славяне…
— А теперь я часто думаю: а может, правы те нации, которые сознательно и жестко разграничивают себя с окружающим миром? Ведь столько непонимания возникает, скажем, оттого, что за словом «нет», произнесенным дважды цыганкой и немкой мужчине, стоит совсем разная история их прабабушек и прадедушек. И не может азербайджанский муж понять, почему избитая для острастки русская жена ушла к соседке за свинцовой примочкой и больше не вернулась
— И не может понять азербайджанская жена, что русскому мужу надо ответить, хотя бы словом, чтобы он очухался, — согласился Толя.
— А про Ефима Борисовича, Сашиного отца… Ну, не любят евреи русских. Почему мне, русской, надо этого стесняться, не говорить об этом, делать вид, что это — не так? За кого стыдно — за себя, дуру дурацкую, или за них, живущих у нас, среди нас, нас легко предающих и нас зачастую презирающих именно по национальному признаку? Не мы их, в первую очередь, не любим, а они нас.
Толя засмеялся:
— Моя бабушка «евреями» называла всех с черными кудрявыми волосами и ничего больше в это слово не вкладывала.
Я кивнула:
— В детстве вокруг меня было больше еврейских детей, чем русских. В нашем доме жили дети писателей, очень известных актеров, врачей Кремлевской поликлиники… Но я тебе честно скажу: национальную ненависть я впервые почувствовала от Ефима Борисовича, который сам женился на обрусевшей украинке, но очень хотел, чтобы Саша привел еврейку — умную, хитрую, ловкую, прижимистую. Черную, рыжую — не важно. Толстую, худую — тоже не главное. Главное — чтоб не гойку. Я даже поначалу всерьез не восприняла Сашины объяснения, когда Ефим Борисович на нашей первой встрече сидел, сидел, потом завздыхал и сказал: «Уж скорей бы ты ушла, что ли…» «Ты хорошая, но просто не наша», — объяснил Саша. А я не поняла и не ушла.
Конечно, Саша-то не поэтому четырнадцать лет кувыркался по моей жизни и в конце концов, сделав неожиданный — для меня, для русской дуры, неожиданный — кульбит, вылетел из нее прочь. Этого я вслух произносить не стала.
— Но может, они правы? — Толя, чуть прищурясь, смотрел на безмятежную гладь моря. — Меня вот раздражает их прижимистость, а их — моя глупая щедрость, она же расточительность и нерасчетливость. Мне они кажутся хитрыми…
— «Хитрожопыми», подсказал бы мой отчим, ему в свое время не хватило еврейской крови для завершения своей аферы.
— Ну да.
— А я им кажусь простоватой до противного.
— Ну тогда уж продолжай в том же духе — «простожопой», — засмеялся Толя.
— У меня слабовато с фольклором… И дальше. Я восторгаюсь их бессчетными талантами и слегка завидую, они же не понимают, как можно быть такой бесталанной и нецелеустремленной. Ефим Борисович как-то сказал мне в сердцах: «Тебе, Лена, надо истопницей работать, а не журналисткой», — когда я «завалила» в своем первом журнале очень интересную тему — то есть все самое интересное, что узнала о герое своего очерка, писать
— А кем он работал?
— Интендантом Московского гарнизона, много лет.
Толя засмеялся:
— Понятно…
Он смеялся, а я увидела его взгляд.
— Ты думаешь, это я все говорю от обиды, это сугубо личное?
Он положил теплый белый камень на мою коленку.
— Ну, если учесть, что от личных обид разрушались империи, начинались войны…
Он улыбнулся. Кинул камешек в море. Погладил меня по ноге. И только тогда я спросила:
— У тебя… есть еврейская кровь?
— А у тебя?
— Ясно… У меня одна капля. Папина бабушка была еврейкой, по маме.
— А у меня две… с половиной. — Он засмеялся. — Саша Роммер звали моего родного дедушку.
— Ага…
Я, наверно, очень внимательно смотрела на его лицо, потому что он стер песок со лба, которого там не было, и спросил:
— Нашла?
— Да вроде нет… Буду теперь искать…
Он опять засмеялся:
— Не найдешь. Люди до тебя уже искали…
— Это когда в разведку, что ли, брали? Так они моего главного метода точно не знали.
— Ну-ка, ну-ка, поподробнее, если можно…
Он так сейчас был похож на озорного бодигарда в буфете, который достал меня своей наблюдательностью и кому я предложила разгадать слово «щука»…
— Ты знаешь, у меня ведь от рождения острый нюх.
Он кивнул:
— Я заметил.
— Саша считал это близостью к животным.
Толя улыбнулся и покачал головой:
— Это, на всякий случай, у человека — признак высокой духовной организации, тебе любой психолог скажет, это научная истина, можешь гордиться.
Я, получив неожиданно высокую оценку за врожденные данные, продолжила смелее:
— Ты знаешь, что у всех наций и рас свой особый запах?
Он кивнул:
— Я читал об этом.
— А я — знаю. И думаю, это не случайно. Однажды, много лет назад я ехала в метро и первый раз близко стояла с негритянским юношей. Я была потрясена его запахом. Это был чужой, другой запах, другого существа, другая формула пота. Потом, позже, учась в университете, я могла по запаху с закрытыми глазами понять — вошел ли в проветренное помещение араб, китаец, негр или европеец. Мы даже спорили с Сашей — на трешку.
Он вздохнул:
— Я надеюсь, ты его по сто раз в день поминаешь не для того, чтобы просто о нем поговорить, правда?
Я растерялась:
— Прости… я как-то…
Он привстал и поправил большой зонт, под которым мы сидели, чтобы на мои ноги не попадало солнце.
— Продолжай, пожалуйста. В любом случае, если я пойму, что так лучше, я убью его, а не тебя. Голову тебе принесу.
— Что я с ней буду делать? — постаралась я поддержать шутку, хотя мне стало чуть не по себе.