Там, где всегда ветер
Шрифт:
Но ходить в магазин я ненавижу.
Ну, во-первых, очереди: стоишь, душно, паришься, долго, скучно… А главное, сколько стоишь, столько и трясёшься – боишься, что когда подойдёт твоя очередь, сказать ничего не сможешь. Из-за этого проклятого страха даже думать ни о чём другом не можешь. И чтобы подготовиться к этому испытанию (к тому, чтобы открыть, когда нужно, рот и сказать нужную фразу), сколько стоишь, столько и твердишь мысленно эту фразу, которую нужно будет сказать продавщице: «Полкило макарон и килограмм сахарного песку». Стоишь и всё прокручиваешь и прокручиваешь её в мозгу, пока окончательно не утрачиваешь смысл, как часто это бывает от многократного повторения: «Полкило-макарон-и-килограмм-сахарного-песку-полкило-макарон-и-килограмм-сахарного-песку…полкило-мака…»
– Что
И – как прыжок в прорубь:
– Полкило-макарон-и-киллограмм-сахарного-песку!
Выхожу из магазина, красная, как рак, как будто и в самом деле искупалась в проруби, точнее – в кипятке, и совершенно обессиленная…
Бреду домой с бабушкиной дерматиновой кошёлкой, (существовали в ту пору такие хозяйственные сумки из кожзаменителя), из кошёлки торчат два грубых кулька из серой упаковочной бумаги (целлофановые пакеты тогда ещё не изобрели). А в голове, как испорченная пластинка, так и звучит, не умолкая, ненавистное: «Полкило-макарон-и-килограмм-сахарного-песку…полкило-макарон…» Тьфу!
О Мамонтове
По городу пронеслась жуткая весть: погиб Мамонтов!… Мама страшно плакала весь вечер, и бабушка отпаивала её валерьянкой…
Дядю Володю выставили в гробу в кинотеатре – для прощания. Весь город ходил прощаться с первым управляющим трестом, который начинал строить этот город. И нас, пятиклашек, тоже водили.
Я первый раз вижу так близко покойника. Первый раз вижу мёртвым человека, которого знала, и которого не так давно видела живым… Страшно!… В какую-то секунду мне показалось, что я потеряю сознание, но я взяла себя в руки. Я хотела не смотреть на него, но мне показалось это стыдной слабостью: что вот он умер, и я не хочу теперь на него глядеть… Щека вся как будто в оспинах… это от осколков стекла. Погиб ночью, на железнодорожном переезде. Машина столкнулась с поездом… Шофёр покалечен, но жив, а дядя Володя… Почему?! Зачем?! Кто виноват?… Неужели не могло быть иначе? Куда уходит жизнь? Как это происходит? Каким образом, только что живой, молодой, весёлый человек превращается в неподвижное тело с посиневшим лицом?… Мне очень плохо, муторно… После прощания плетусь домой чуть живая…
Я никому не могу задать свои вопросы. Да и зачем их задавать, если всё равно никто не знает ответа…
Дома говорят только об этом. Жалеют Машу, жену дяди Володи, но ещё больше жалеют Жорку, его шестилетнего сына. В день похорон Жорку привели к нам, чтобы я его каким угодно способом отвлекала от тяжёлых переживаний. «Играй с ним, придумай что-нибудь, только бы он не плакал!» – сказали мне взрослые.
Первый раз в жизни я выступаю в роли клоуна-психотерапевта, да к тому же в таких экстремальных обстоятельствах. Мне одиннадцать лет, и я должна отвлечь шестилетнего мальчика от мыслей о смерти его отца. Мы играли с ним в мяч в нашей полупустой комнате, Жорка был вратарём, а я нападающим, мы лупили по этому мячу нещадно, не боясь разбить окно, и Жорка вскоре развеселился, и стал хохотать, а я подивилась тому, как легко маленького ребёнка отвлечь от горьких мыслей. Я ещё не знала, что это называется не веселье – а шок. До Жорки ещё не до конца дошло, что он больше не увидит своего отца НИКОГДА.
Дядю Володю Мамонтова похоронили за курганом, в степи… Там, где планировался будущий городской парк. Со временем там действительно разбили парк, а дяде Володе поставили памятник. Теперь этот парк – в центре города, и новое поколение, наверное, мало что знает о Владимире Мамонтове, и совсем мало людей помнят его живым и весёлым…
Шитьё одежды
Я очень не люблю, когда мне шьют новую одежду. Но без этого никак не обойтись, ведь я расту, как из воды, говорит бабушка, и она права: мы с Аней-большой – самые
А Анечка и Лариса стоят в самом конце – это две самые маленькие девочки в классе.
Так вот, о новой одежде. Почему-то всегда, когда мне шьют новое платье, у нас дома – скандал. Лучше бы мне его купили, говорю я, но купить на меня-»вешалку» ничего невозможно, я худа как палка, и даже пытаться нечего. Да и зачем покупать, когда бабушка у нас прекрасная портниха. Она обшивает всю семью, для неё не проблема пошить даже пальто. Но шить на меня – для бабушки сущее наказание. Всё сборит, всё наперекосяк! Мама хватается за логарифмическую линейку, у бабушки при виде этой линейки начинается истерика. Крику полон дом… Мама упрекает бабушку в плохом крое, в невнимательности и неаккуратности, бабушка, разложив намётанное платье на столе, доказывает, что всё раскроено и смётано правильно. Но мама со своей линейкой всё же выискивает какую-то микронную неточность. Бабушка, плача и ворча, перемётывает злосчастное платье. Опять примерка, и опять тот же кошмарный вид: всё сборит и морщинится…
И, наконец, у бабушки открываются глаза.
– Так это же Ленка кривая! – говорит она. – Ты, Лиля, погляди, погляди на её ключицы!
Немая сцена. Мама и бабушка ошеломлённо смотрят на меня, как будто увидели впервые.
– Боже мой, какой ужас… – потерянно шепчет мама.
– Где, какой ужас? – пугаюсь и я вслед за мамой.
Бегу к зеркалу. Смотрю и не верю своим глазам. Странно, что никто раньше этого не замечал… Правая ключица значительно ниже левой. Так же, как и правое плечо. Сантиметра на два, а то и больше.
– Какой ужас! – причитают вокруг меня мама и бабушка. – Когда же это тебя так перекосило? Вот, говорим тебе всегда: сиди прямо! сиди прямо! Вот к чему привело то, что ты за столом всегда скрюченная!
Привет, сколиоз!
Хирурга в городе нет, бабушка везёт меня в Днепропетровск. Там мы идём в мою старую детскую поликлинику.
Молодой дядечка-хирург велит мне раздеться до пояса. Я в полуобморочном состоянии, я уже не чувствую себя младенцем. «Быстрей-быстрей!» – торопит он меня. От стыда я горблюсь ещё больше. Он прощупывает жёсткими холодными пальцами мои позвонки, по мне бегут мурашки… «Одевайся!»
Идём с бабушкой домой, на Философскую, она плачет: «Вот, ещё и сколиоз теперь… Мало у тебя было болячек? Горе ты моё луковое! Всё не как у людей…»
Как теперь избавляться от кривизны, осталось неясно. Точнее: то, что предложил доктор с холодными пальцами, оказалось для нас неприемлемо. А предложил он школу-интернат для сколиозных детей и корсет. И то и другое бабушку очень испугало.
– А по-другому нельзя это вылечить? Без таких жёстких методов? – спросила бабушка.
– По-другому – это, значит, следить за ребёнком постоянно! Не позволять ей сидеть криво. В школе отсадить на крайний левый ряд, чтобы она наклонялась влево, а не вправо. Но я не гарантирую вам, что это поможет.
Итак, у меня кривой позвоночник. Мама очень расстроена. Мало то, что я у неё и так не такой, как все, ребёнок – неправильный, теперь я ещё неправильнее. Ещё кривее!
Про окно
В школе меня отсаживают от окна. Скучно!… Окно – то, что примеряло меня со школой, скрашивало сидение за партой.
Окно!… Я с младенчества обожаю смотреть в окно. Окно – это выход в другой мир, в мир без жёстких рамок и скучных правил, в мир без тесных стен и низкого потолка, в мир свободного полёта далеко-далеко… Даже на Философской улице смотреть в наше маленькое окошко было так здорово! А тут, в школе, такое широченное окно, а в нём – птицы, облака, подъёмные краны на стройке неподалёку, таинственные крики прорабов: «Вира-вира! Майна!…» Обычно так кричат грузчики в порту.