Там, на войне
Шрифт:
Дан приказ на стремительное наступление, контрольные рубежи по часам-минутам расписаны, но никто не учёл раннюю распутицу. Марш по тылам противника рассчитан на сокрушение врага, целой откатывающейся немецко-фашистской армады, а не на переползание с одной кочки-высотки на другую. О колёсных машинах, этих «фордах», «доджах», «студебеккерах» и наших «зисах» и «полуторках» говорить нечего — все застревали, тонули по самые кузова. И не было им спасения, как и всем нам вместе с американскими бронетранспортёрами. В суточных буксовках бензобаки внезапно оказались пусты. У всех! Продвижение исчислялось сотнями метров, водители походили на привидения, нельзя было понять и догадаться,
«Когда?.. Когда?.. Когда это кончится?!»
По всей видимости, никогда. Вот так и будем плыть в грязевом потоке до самого окончания войны, судьбы, века!.. Читали про сель? Селевые потоки грязи и камня?.. Так те всё снесут, всё затопят и остановятся… Этот ничего не сносит, никого не затапливает, а всасывает и умиротворяет, если не навсегда, то надолго… Лениво, с присвистом, чвакает, никого никуда не пускает, связывает — самое любимое его занятие: отрывать подмётки от голенища и распарывать швы. А потом запускать самую жидкую грязюку во внутренности сапога — всосанное там хлюпает, чавкает, вырывается снова наружу. Но уже через голенище.
Я снял расквашенные вдребадан, ещё недавно крепкие яловые сапоги с ботфортами и поставил на лавочку возле первых попавшихся ворот — сапоги-то сами по себе были ещё вполне добротные, но распороты, мать их, по всем швам и колодкам… А ботфорты — знак принадлежности к мотоциклетному батальону?.. Зашёл в какой-то брошенный дом, выставил ординарца у калитки, велел ботфорты спороть — пригодятся ещё. Умудрился вымыть ноги, оставшуюся длину пустил как обмотку по икрам, до самой подколенной впадины — ноги стали согреваться и отозвались благодарной пульсацией. Распорол на две полосы кухонную цветную клеёнку и обмотал её поверх опорок, как в онучину — затянул, а сверху окрутил, тонкой бельевой верёвкой (нашлась в сенях). Так ладно обулся, что и наружу выходить не хотелось. Но надо. Те, что плелись позади, стали подтягиваться, уже переводили дыхание и остывали возле ворот. Следовало дать им дополнительный импульс. Человек пятнадцать навьюченных оружием и радиостанциями. Вперёд!.. На ноги им лучше не смотреть, а в лица и подавно. Лиц там не было.
Теперь меня больше всего прочего заботило, сколько шагов, сотен метров, километров я смогу пройти в этих самоделках?.. Доберусь ли до следующего населённого пункта?.. Если доберусь, там смастерю новые. А коли дорвёмся до первого боя, приказ будет всем один: «Обуть командира взвода! На решение этой задачи сил и патронов не жалеть! Врага по ногам не стрелять — беречь обувь!»
— Первые трофейные сапоги, товарищ гвардии лейтенант, будут ваши, — торжественно обещал еле живой разведчик. Лучший, из лучших авторитетнейший Иванов-первый.
Вперёд! Навстречу сражению. И добротной европейской обуви.
Мы и впрямь двинулись, только не знали, как доведётся дальше: переступать, вязнуть, булькать или… плыть — ведь наступление, согласно приказу, стремительное и танковое!..
Одно утешение: враг наш… тоже… в этой же грязище барахтается, в эту же топь погружается, проклинает своего фюрера и задристанных генералов. Уже своих.
ДАМБА
(Ещё одна маленькая повесть в повести)
По полю в рассветной туманной дымке бродили лошади. Они нет-нет да и вытягивали шеи, смотрели в сторону деревни и глухо ржали. Люди
Вчера, в полуразрушенном доме на самом краю деревни, нам один старик говорил:
— Война моторов, война моторов, а лошадей на ней гибнет — пропасть…
Среди неприкаянных блуждающих по полю лошадей попадались спутанные. Они припадали на передние ноги и тянули морды к копытам, старались сорвать крученые поножи. А вольные перебегали с места на место, трясли головами, косили на нас глаза и раскрывали почерневшие губы. Они просили корму, а его у нас не было. Он был там — в деревне. Но ни вольные, ни спутанные лошади туда не шли.
Туда шли мы: Усик, Маркин, Патров и я — три сержанта и офицер. Село Федорки захватило оба края старого оврага. Дальше овраг становился шире и уходил направо, к соседнему селу. Там он растекался в просторную низину, и в конце нее виднелось небольшое озеро и полоска дамбы. Тихое место в ничейной полосе. Наши части сзади и справа, а на той стороне оврага, в ста пятидесяти метрах от нашего наблюдательного пункта, боевые позиции врага. Жителей в деревне и в поле нет.
В дощатой стене просторного, чисто прибранного овина проделана щель для наблюдения, и мы по очереди смотрим через нее. Будем сидеть здесь до тех пор, пока не поймем, как противник организовал свою оборону, какие у него силы, есть ли возможность взять «языка» и, главное, можно ли на этом участке небольшой группе пройти в тыл к немцам. Приказ краток: «Ни при каких обстоятельствах в бой не вступать и своего присутствия не обнаруживать». Командир батальона добавил: «Вот и будет вам день отдыха».
А день действительно обещает быть славным. Стрельбы нет, и движения никакого. Первый по-настоящему весенний день. Солнце и тишина.
Кажется, что такая благодать будет в Федорках вечно. Но вот короткими очередями начинает постреливать пулемет. Неужели нас заметили?.. Крупнокалиберный… Ага, установлен под большим сараем в кустах… Но почему он стреляет то вдоль оврага, то в нашу сторону?.. Ясно. Они пристреливаются. На случай появления противника. В одном из домов на той стороне оврага тоже, наверное, проделана щель в стене, и через нее неотрывно смотрят чьи-то глаза и хотят просмотреть все насквозь, найти свое спасение и нашу гибель.
Мы засели в овине. Посреди маленького двора между избой и овином большая куча навоза. Его пора бы вывозить в поле, но некому.
Сержант Маркин постелил охапку соломы за этой кучей и разлегся. Он елозит, устраивается поудобнее, жмурит глаза, и блаженная улыбка сама собой возникает на его маленьком круглом лице с острым подбородком и вызывающе вздернутым носом. Он сейчас ничего не знает и знать не хочет. Еле слышно мурлычет себе под нос:
— Девки, где вы? — Тута, тута! А моей Марфуты нету тута, А моя Марфута летает с парашюта…Четверо суток назад противник остановил передовой отряд нашего танкового корпуса на этом рубеже. Враг держится крепко и даже контратакует. А нам нужно вперед. Быстрее вперед. Нарушены планы наступления, планы наших соседей, начальство не на шутку забеспокоилось, а это обычно передается всем…
На каждого летчика в тылу работает двадцать пять человек. Каждый летчик обязан это помнить — двадцать пять! Он это помнит, когда валяется на койке, помнит, когда взлетает, когда ведет бой, когда сбивает очередного «фоккера», «хейнкеля» или «мессера», помнит, когда сам врезается в землю!.. Нет, тут он уже ничего не помнит…