Там, на войне
Шрифт:
Но даже это не спасает. Гвардии капитана Идельчика тоже убили, но немного позднее…
Лёля!
Не знаю точно, откуда она взялась в батальоне, помню только, что появилась неожиданно, еще под Москвой, незадолго до отправки на фронт.
Когда оформляли документы, там что-то у нее было путано и неладно, пока мухлевали-прилаживали, зачислили в мой взвод. Поначалу я никак не мог понять… Но в разведке лишних вопросов не задают— и определили ее в отдельную палатку при штабе. Вместе с машинисткой.
«Началось!» — подумал я, хотя к тому времени еще не осознал реальных размеров предстоящего бедствия. Настороженные зеленоватые глаза. Замкнутость.
Честно говоря, и так все было ясно. Только не ясно было, при чем тут мой взвод?! Пришлось на скорую руку обучить ее обращению с автоматом, но при этом я просил старшину пока что заряженный диск ей не давать, — чтобы она случаем кого-нибудь из нас не пристрелила.
Однажды я увидел ее стоящей за глухой стеной летней лагерной постройки с папиросой во рту. Меня удивило, что она курит тайком. Спокойная, даже вызывающая поза. Приподнятое плечо уперлось в дощатую стену, свободная рука на бедре, опущенные уголки рта, и, мне показалось, какая-то монотонная, сверлящая мысль за небольшим, чуть выпуклым лбом. Она не поменяла позы, не бросила папиросы, а посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом и сказала:
— Товарищ лейтенант, мне надо с вами поговорить, — повернулась и пошла в глубь леса, даже не проверила, иду ли я за ней.
Тут я дал первую серьезную промашку…
Она шла-вышагивала, под ноги не смотрела, задрала высоко голову и будто стригла взглядом макушки деревьев. При этом ни разу не споткнулась. Любой другой свернул бы себе шею.
Не оборачиваясь, села на поваленное дерево и рассказала, что ее не зря поместили в отдельную палатку с машинисткой штаба — каждый вечер после отбоя ординарец майора приходит за ней.
Весь батальон знал, что она вот уже несколько ночей спит в маленьком фанерном домике майора.
— Зачем вы все это мне рассказываете? — Я действительно не понимал, зачем. Она ответила:
— Не сегодня-завтра едем на фронт… Я его боюсь.
Кроме расчета и страха была в ее словах просьба защитить, что ли. Помочь в чем-то… А в такой просьбе женщине отказывать не полагалось.
Я приказал помощнику командира взвода занять ее на хозяйственных работах, в дежурствах, и получилось, что две-три ночи она была то напрочь занята, то отсыпалась. Водворилась даже видимость некоего спокойствия. Но не тут-то было…
Майор назначил проверку во взводе и впервые проводил ее сам. Проверка прошла благополучно. Майор при всех похвалил, потом отозвал меня в сторону и сказал прямо, без намеков:
— Железнякову в ночные дежурства не ставить.
Я ответил, что у нее сегодня дежурство с 20 до 24.00.
Он убрал с лица улыбку и произнес:
— Хорошо. Сегодня пусть отстоит. Но это в последний раз. Не вздумайте упрямиться.
У меня с ним уже были стычки, и не пустячные — он отчислил из батальона моего самого лучшего приятеля, уже отвоевавшего под Сталинградом, — отчислил мне в назидание, хотя в самовольной отлучке мы были вместе и следовало тогда уж отчислять двоих. А он убрал только его и заставил меня чувствовать себя кругом виноватым. Майор сделал даже еще хитрее — отчислил нас обоих, а потом отдельным приказом меня вернул…
Отзвучали по радио куранты — 24.00. Я заканчивал подготовку к утренним занятиям. Подошла Железнякова, поставила автомат в стойку, сняла большой ватник, повесила на гвоздь и очень тихо спросила:
— Можно вас на минутку?
За
— Проводите меня до палатки. А то страшновато… Пожалуйста.
Вот тут я ошибся еще раз.
Мы пошли в направлении штаба. Тропинка была узкая. Лёля взяла меня под руку, твердо оперлась и только после этого спросила:
— Можно?
Шли молча и были уже недалеко от ее палатки. Лёля остановилась, подняла лицо, видно, хотела что-то сказать, но вместо этого взяла мою руку и самым решительным образом положила ее ладонью себе на грудь. Не поверх комбинезона, это еще куда ни шло, а как раз наоборот — вовнутрь. Под комбинезоном не оказалось ничего из того штатного обмундирования, которое получает женщина-боец в армии. «Едрена мышь! Куда, интересно, это все подевалось?» Я чуть не захлебнулся свежим лесным воздухом. И решительно не знал, что в этой ситуации надо предпринимать… Не кричать же — «Погибаю!» Или — «Боец Железнякова, прекратите самовольничать!». Ее грудь была прохладной, упругой и плыла навстречу. В моей башке со скоростью пропеллера завертелись слова клятвы, данной самому себе: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не входить в какие бы то ни было, даже мало-мальски интимные отношения с вверенными мне военной судьбой женщинами и девушками!..» Потом в голове уже больше ничего не вертелось. Я просто не шевелился… Лёля крепко держала мою руку двумя руками и была уверена, что все остальное сделает время.
— Слышите, как бьется? — прошелестела она.
Но я не мог слышать, — как бьется! — хоть моя рука была левая, Лёлина грудь, на которой находилась ладонь, была, как-никак, правая. Так получилось… И потом, какой бы обжигающей ни была ситуация и какого бы смельчака из себя ни корчить, я ни на секунду не мог забыть, что такое наш драгоценный майор К.! К тому же мне совершенно определенно нравились совсем другие, хоть, может быть, и выдуманные девушки — гордые, умные (что делать с глупыми, я толком не знал), натуральные (без перекиси и перманента), которые сами ничего никуда прижимать не станут! К этому времени, несмотря на то, что повсюду бушевала война, я уже смутно догадывался: какую девушку или женщину ты выберешь, таков ты и есть на самом деле. Нечего воображать, будто жизнь — одно, тут ты выбираешь свои дороги, а женщина — это-де Судьба! — совсем другое. Неправда. Она тоже твой выбор. Хотя… Хотя, сказать по чести, и чуть позднее я начал это понимать, в большинстве случаев выбираешь не ты, а выбирают тебя. Продолжательница рода и хранительница куда предусмотрительнее и прозорливее. Тебе же остается только делать вид, будто все зависит от твоего энергичного решения!.. Эти рассуждения посетили меня, разумеется, не в тот напряженный момент. А в тот — я уже знал, что лозунг соратников Стеньки Разина — «НАС НА БАБУ ПРОМЕНЯЛ!»— справедлив до одури. Или ты все двадцать четыре часа в сутки печешься о жизни своих солдат (ведь они тебе доверили свою жизнь), или каждую потерю, каждую гибель прими как вечный укор — это ты проморгал или провалялся с… — Сволочь! — Война для всех одна. Война.
Спасение часто приходит неожиданно… Внезапно в ее глазах мелькнул какой-то утробный испуг (это обнаружилось даже в темноте); она ухнула в высокую траву и, как в холодную воду, увлекла туда же меня… Не подумайте ничего лишнего, но с того момента, как я присел на корточки с ней рядом, меня уже можно было считать ее соучастником с полной мерой ответственности. Она что-то услышала или почувствовала, тогда как я ничего не слышал и почти ничего не чувствовал.
— Лё-ль-ля… — еле слышно проговорил я (видимо, хотел ей сказать что-то важное, но забыл уставную форму обращения), и потом, нельзя же называть по фамилии девушку, на груди которой только что находилась твоя ладонь…