Там, при реках Вавилона
Шрифт:
"Президент поздравил работников
И что, Леша, будет смешение языков?
с приобретением в Германии современной производственной линии.
А потом - будем плакать при чужих реках, вспоминая утраченное?
Встреча была теплой и плодотворной, Михаил Сергеевич обещал приехать на завод
А разбивать младенцев о камень?
после сдачи в эксплуатацию нового оборудования".
Эх, жаль, не удалось поговорить.
...Кочеулов поставил в нижнем холле стул, сел, сунув руки в карманы и вытянув ноги, и мрачным взглядом встречал местных, входящих в дверь. Вид у него был недвусмысленно угрожающий. Сегодня был возобновлен комендантский час, и до его наступления оставалось совсем немного - на площади
Митя просидел на тахте до самой вечерней поверки. Теперь ее проводили по всем правилам в верхнем холле. Сегодня - лейтенант Кочеулов.
– Чего такой пришибленный?
– спросил Бойченко, только что вернувшийся из какого-то наряда.
– После "губы" отходишь?
Там можно было всегда спрятаться в камеру, сомкнуть створки... Но здесь - не там. Снизу послышался звук двигателя. Митя машинально посмотрел в окно. Из-за угла на залитый пронзительным светом фонаря пятачок вывернул "УАЗ". В заднем окне белой кляксой светилась забинтованная голова. "УАЗ" проехал.
– Лапина повезли, - сказал Митя.
...Показав ей, куда сложили багаж, они торопятся уйти.
Багаж... Нет, наверное, неподходящее слово. Многие слова меняют нынче шкуру... Да и не похожи эти стянутые веревками, неопрятные сумки-чемоданы на
б а г а ж - кажется, уложены в них не обычные мирные вещи, а стеклянные осколки, обломки кирпичей, тлеющие черные головешки. Откроешь - вырвется дым. Поглубже, туда, где место деньгам и документам, они кладут плач, страх и отчаяние.
Ей около сорока, наверное. Их возраст трудно определить. У здешних женщин два возраста: до того, как вышла замуж, и - после. До - возможны накрашенные глаза и ткани живых тонов. После - черные платья и косынки. Униформа. У них, как у солдат, - служба.
Она сидит на чемодане. Взгляд, падая на нее, должен проходить насквозь - такая она бесцветная, - но все же цепляется за что-то... за глубокие складки возле рта, за руки, неподвижные, как мертвые птицы... С ней дочка, девочка с косичками двенадцати-тринадцати лет. Озирается по сторонам, оборачивается на звук шагов. Мать сосредоточенно смотрит в одну точку, будто никак не может вспомнить самое важное... (Так бывает на вокзале: "А полотенце положила? а нож? а билет где?!") Дочь делает попытки поговорить с ней, трогает за плечо. Та отзывается, но нехотя, с трудом разлепляя ссохшиеся губы. Отвечает, в основном, односложно, длинные фразы одолевает в несколько приемов, с остановками и одышкой. Говорят они почему-то по-азербайджански.
С верхних этажей начинают спускаться другие - те, что давно уже живут в комендатуре. Все ждали чего-то, на что-то надеялись. Или некуда было ехать. Одна женщина, другая, обе в черном... совсем дряхлая, согнутая старуха... Значит, еще две женщины, старуха и дети, пятеро детей-дошколят. Последние ласточки. Говорят, кроме них, армян в городе не осталось.
– Досидели до последнего, - гундосит Земляной.
"Помогите", - показывает Хлебников на спускающихся по лестнице женщин. Пока Митя перетаскивает вещи, Тен помогает спуститься старухе, и они возвращаются обратно ко входу в актовый зал. Сойдясь в центре вестибюля у столика с креслами, женщины здороваются и становятся кружком. Здороваются почти беззвучно, глядя отвесно в пол. Понятно без перевода: "И ты здесь, и тебя..." Кто-то из них роняет какую-то фразу, и они, как по команде, начинают тихонько плакать, по-прежнему глядя в пол и утирая носы кто платком, кто сложенными в щепотку пальцами. Автобус вот-вот должен подъехать. Их дети устали жаться к их ногам. Бегут к двери, лезут под стол, падают, споткнувшись о чемоданы. Девочка с косичками, как самая старшая, помогает с маленькими, трясет погремушками, отлавливает убежавших слишком далеко - но с испуганными глазами оборачивается на каждое слово, произнесенное матерью.
Беженцы. Беженство - женское
"Как там? Вспомнить бы... тот, жуткий... мурашки от него... "Дети его да будут сиротами, а жена вдовой..." - так, кажется.
– "Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба..." - и самое сильное - "...и просят хлеба из р а з в а л и н с в о и х". Добрая книга - Псалтирь. Знать бы, про кого так..."
Автобус въезжает на площадь, разворачивается и задом сдает к выходу. Кто-то из солдат, встав позади автобуса, знаками да свистом помогает водителю парковаться между БТРов. Офицеры выходят из дежурной комнаты, Кочеулов командует: "К машине". Пятеро определенных на эту поездку солдат выбегают на площадь. Саша Земляной, Митя, Измайлов из первого взвода и двое из третьей роты. Тот, что однажды вывихнул на полевом выходе ногу. Высокий, лопоухий. Его несли на носилках все по очереди, и все по очереди чертыхались и называли халявщиком и хитро...ным. А он сверху, с носилок огрызался на всех по очереди и кричал, что пусть они его бросят, разве он просил их... Не повезло парню, так и пристало к нему прозвище: Вова Халявщик. С ним тот, который на "гражданке" занимался пулевой стрельбой и всегда выступает от третьей роты на показательных стрельбах.
С утра Митя успел прочитать пару страниц в туалете.
"Да облечется проклятием как ризой... и да войдет она как вода во внутренность его..." Нелюбовь! И не какая-нибудь там косноязычная нелюбовь курсанта Петьки, каптера Литбарского, замполита Рюмина. Тысячелетняя, облеченная в изысканное слово. Вона откуда, из далекого какого далека. И дотошная! "Да будет потомство его на погибель..."
Их зовут обратно. Нужно помочь погрузиться.
Когда все рассовано по багажным ящикам и сиденьям, женщин приглашают пройти в автобус... Они идут трудно, будто против ветра. Старуха ковыляет впереди.
...Путешествие по Вавилону обещает быть волнующим. Прохожие останавливаются и смотрят вслед. Водитель торопится выехать за город. Подъезжая к перекрестку, не сбавляет скорости, издалека давит на сигнал: поберегись! Хорошо, что Рикошета уже нет в Шеки... вот бы встретились два одиночества!
– Али, - говорит Рюмин.
– Нельзя ли помедленней? Всех угробишь.
Али хранит молчание и "топит" по-прежнему.
Сам вызвался. Никто не принуждал. Как только узнал, что на его автобусе собираются вывозить беженцев в Армению, прибежал в парк, развопился, развозмущался. Когда понял, что бесполезно, изъявил желание поехать самому. Поговаривают, местные надеются, что им разрешат приватизировать автопарк, как только все уляжется. (То есть: получить в частную собственность, забрать себе. Целый автопарк... Наивные! Как будто это им чайхана какая-нибудь!)
За городом Али еще пуще разгоняет свой "Икарус". Будто и впрямь хочет угробить всех. Свернув на уводящую в горы дорогу, он вынужден несколько сбавить, но и здесь гонит дерзко и нервно. Каменистые откосы подлетают вплотную, ветви хлещут по окнам. Самих гор пока не видно. Пейзаж разматывается серовато-бурой холстиной. Лишь изредка желтые и бордовые деревья вспыхивают на склонах, бегут и падают за очередной склон.
Кочеулов и Рюмин перестали взывать к Али.
– Ну смотри, герой асфальта, - говорит Кочеулов.
– Если что, не обижайся.
В салоне тишина. Никто, похоже, и не думал пугаться. Многие откинулись на сиденьях, закрыв глаза. Дремлют. Старуха с самого города пережевывает ириску, угощенье Рюмина. (Вынул из кармана и протянул с умильной улыбкой: "Кушайте". Что это с ним?) Та, у которой дочка с косичками, сидит, уставившись в окно. Девочка села позади нее и теперь, заглядывая между спинок передних сидений, то и дело что-то просит, спрашивает - но мать перестала ей отвечать. Окаменела, слепыми мраморными глазами смотрит в окно.