Там вдали, за рекой…

Лазарчук Андрей Геннадьевич

– То есть вы требуете абсолютного доверия…

– Можете называть это как угодно, – сказал Айболит, ухмыляясь, – а только все будет именно так, как я сказал, и ни на йоту иначе.

– Здесь нечего обсуждать, – Алиса подошла так, что никто не заметил. – Я иду с ним.

– Что? – повернулся Стахов.

– Это шанс. Другого нет.

– Алиса… – беспомощно сказал Золтан.

Она посмотрела на него, как будто видела впервые в жизни.

– Новую жизнь устроили, – и рассмеялась. – Новый, зараза, город. А получилось – кладбище с упырями. Замок с привидениями. Кто же так делает-то,

а? Думать мозгом надо было…

Глаза у нее были страшные.

– Алиса… – повторил Золтан.

– Ничего, – сказала она. – Так даже и лучше. А то от всяких засранцев-моралистов ни житья, ни проходу. Правда же, Федор Иванович?

– Что? – ошалело спросил тот.

– Каждый умрет, как сможет, – Алиса улыбнулась еще шире, и это была уже не совсем улыбка. – Пойдем, дорогой, – она подала руку Айболиту.

– Давай-ка, любезный, – повернулся Айболит к летчику, – отвези нас туда, где взял. И – сразу вниз. Предупреждаю: чтоб никто не подглядывал за мной, ясно? Это в основном к вам относится, полковник.

– Хорошо, – сказал Юлин.

Пять минут назад ему доложили, наконец, что система «Аист» дает полную картинку местности.

Айболит галантно пропустил Алису в салон вертолета, сам сел рядом. Летчик забрался в кабину – и увидел, как Золтан, пригнувшись, бежит за спинами людей куда-то и возвращается над самой землей, с автоматом в руке, вцепляется в стойку лыжи и делает знак пилоту: молчи!.. Видеть его может только летчик – и Алиса, если приподнимется и прижмется лицом к стеклу. Но она сидит откинувшись на спинку кресла и смотрит на того невидимого, кто будто бы сидит рядом с пилотом, и оборачивается, и смотрит на нее…

Вертолет взлетел к вершине скалы, завис над краем обрыва, выбирая место, свободное от искривленных и тонких, но все же берез. Золтан лежал, распластавшись, в промоине. Этот гад его не заметит… Он снова коснулся лыжей земли, сделал знак: выходите! Айболит выпрыгнул сам, принял Алису. Захлопнул дверь. Вертолет свечой ушел вверх, развернулся на сто восемьдесят, завис на мгновение – и в полувитке спирали исчез над обрывом.

Стало очень тихо.

– Пойдем, – Айболит взял Алису под локоть. – Нужно торопиться.

Солнце стояло высоко, затянутое дымкой. С разорванными краями облака казались синими. За близким лесом начинались поля, потом видны были крыши города, потом – река под обрывом. По обрыву неровной и лохматой черной шерстяной неразрывной нитью тянулся далекий бор. Если идти пешком, то до наступления темноты как раз и можно дойти до этого бора…

– Да, конечно, – сказала Алиса. – Где бы мы были, если бы не торопились?

* * *

За время, проведенное в полной темноте, Ветка превратилась в скулящего щенка. Жутко, толчками, болела рука. Хотелось сосредоточиться на боли – но не получалось. Одна, маленькая, заживо погребенная… под толщей земли и камней… Мама, мамочка, мама…

Много маленьких ножек зашлепало по коридору, и Ветка перестала дышать.

Но ножки уверенно нашли дорогу к ее двери, и взвизгнул засов. Нет, сказала Ветка, вставая. Ее схватили за ноги и уронили. Нет! Не-ет!!! Жесткое и вонючее закрыло ей рот. Она билась насмерть. Потом – устала. Ее держали

за ноги, за плечи, за голову… Ее уже тысячу раз могли бы убить, но не убивали.

– Ты из тех, сверху, – сказал кто-то на ухо детским голосом. – Ты умеешь лечить?

– Что?

– Ты знаешь лекарства? Доктор ушел, нам нужно взять то, что нужно взять. И не брать того, что не нужно. Понимаешь?

– Да. Только я не знаю… где что лежит…

– Мы покажем.

– А кто болеет? И чем?

– Верхний человек. Он весь горячий. Говорит во сне.

– Да. Я знаю, что нужно взять. Где все это лежит?

– Пойдем. Мы проводим тебя в комнату и оставим, и ты сможешь напустить полную комнату тьмы.

– Ведите, – сказала Ветка. – А потом – проводите меня к тому человеку, хорошо?

– Плохо. Доктор увидит, что тебя нет, и рассердится. Накажет.

– Я быстро посмотрю и вернусь. Он не узнает.

* * *

Золтан спрыгнул неудачно… То есть он попал, куда хотел, но оказалось, что целился он не туда. Промоина была слишком крутая, градусов сорок пять – и после дождя еще совершенно не просохшая. Песок и щебень, наполнявшие ее, тихонько плыли к обрыву под собственной тяжестью и под тяжестью тела Золтана – и всякая попытка за что-то ухватиться, как-то помешать этому сплыванию приводила лишь к продвижению вниз на дополнительный десяток сантиметров.

Он осторожно посмотрел сначала через левое, потом через правое плечо. Никаких корней, никаких прочно сидящих обломков. Если бы в руках был ледоруб, а не тупой автомат… Он все-таки попытался воткнуть ствол в сыпучку – бесполезно. Плывет, и все.

До края осталось чуть больше метра, наклон увеличился. Золтана охватило нечеловеческое спокойствие. Не закричать, подумал он. Падать молча. Как камень.

Он воевал, и прятался от башибузуков, и замерзал, и лежал на дороге под бомбами – и никогда не чувствовал ничего похожего. Тогда – был страх, ярость, желание жить. Сейчас – будто бы миг смерти уже позади…

Сзади обрушился целый пласт, и ноги потеряли опору. И вдруг – пронзительной любовью ко всему и ко всем переполнило душу. Он чуть не закричал, но не от страха, а от опаляющего счастья. Не закричал – и, заскользив быстро, быстрее, быстрее – начал свое долгое падение.

* * *

Айболит и Алиса удалились от края обрыва метров на сто пятьдесят и поэтому ничего не услышали.

На экране пульта телеразведчика видно было, как они идут, как спускаются в заросшую густым кустарником лощинку – и вдруг исчезают в ней, и даже тепла тел не ощущают приборы…

* * *

Краюхин посмотрел на часы. Было без двух минут восемь. Успел к назначенному самим себе сроку. Ничего не ждем. Он поднялся в первый вагон, поднес огонек зажигалки к осветительной ракете, воткнутой в густое термитное тесто вокруг боеголовки. Сейчас все это загорится, и через полминуты лопнут от жара шнурочки, удерживающие предохранительные скобы гранат, вбитых снизу. Хорошо, что он вспомнил про гранаты, а то черт его знает: вдруг не прогорит керамическая термозащитная рубашка? А так – все вдребезги, и беззащитное нутро открыто пылающему железу…