Там вдали, за рекой…
Шрифт:
Артем нагнулся ниже. Воздух шевелил волосы, холодил глаза. Пролезть в дыру можно было только ползком.
Почему-то именно ползти ему не хотелось.
– Откуда она взялась, эта дыра? – продолжал Фрукт. – Будто крысы прогрызли…
– Кабаны, – сказал Сега.
– Эрозия, – Артем потрогал края. – Зимой намерзает лед, потом вода уносит отколовшиеся камушки…
– Какой ты умный, – сказала Ветка.
Ей было не по себе, поэтому она заедалась.
Страшный скрежет подбросил их. Кто-то вскрикнул. В скрещенных лучах стоял Сега с длинной железякой в руке.
– Вот… – он осторожно положил железяку к ногам. – Все проржавело. Я потянул, а она…
– Мудило, – сказала Ветка.
– Сама-то ты… – начал Сега,
– Еще услышу, – сказал Артем, – хлебальники порасшибаю. Тебя, коза, это тоже касается.
– А пусть он…
– Не ясно?
– Ясно. Замяли.
– Не нравится мне эта дыра, – сказал Фрукт.
Мне тоже, подумал Артем. Он лег на живот и, вытянув руки вперед, пополз, толкая перед собой фонарик. Метра два дыра шла вдоль плиты, потом поворачивала в сторону туннеля – и в этом месте он застрял. Сначала это было даже смешно, потом пришел страх. Ведь – не вылезти. И не похудеть, что я вам, Винни-Пух? Он дернулся, попытался повернуться на бок. Не вышло, застрял еще сильнее. Тогда – уперся руками, оттолкнулся от какого-то выступа… ни фига: куртка завернулась, и он застрял опять. Ни вперед, ни назад.
– Сега! Фрукт! Тащите меня за ноги!
Услышали, ухватились, дернули раз, дернули два… Он перевернулся на спину, сел, отдышался.
– Узко, ребята…
– Ща поглядим, – Фрукт ящеркой скользнул в дыру, только подметки мелькнули. Через минуту раздалось: – Все путем! Тут туннель, рельсы, тепловоз стоит! Сега, давай сюда!
– Постой, – сказал Артем. – Обвяжись. И без дураков: только на длину шнура, понял? Если я подергаю – бегом назад. Ветка, проследишь.
– Я прослежу… – сказала Ветка презрительно.
– И там: если пойдете в боковые ходы, то только на леске. Сега, слышишь? А ты сидишь в туннеле и леску держишь. Чуть что не так – дергаешь.
– Да ладно, – поморщился Сега. – Сколько раз говорили…
– Говорили. Только я думал, что сам там буду. Короче, Ветку слушаться, как меня. Фрукт, слышал? Ветка за старшего, ясно?
– Да ясно. Все с вами ясно, – сказал Фрукт издали.
– Поговори мне.
– Я что? Я ничего…
Ветка уползла, следом уполз Сега. Перед тем, как скрыться в дыре, он оглянулся, будто хотел что-то сказать, но не сказал.
Тишина была не ватная, как обычно в подземельях, а гулкая, прозрачная – и даже шелест стекающего с катушки шнура, казалось, создает эхо. Отчетливо капала в двух местах вода: близко и медленно: блоп. Блоп. Блоп. И – далеко и быстро: ляп-ляп-ляп-ляп-ляп… Воздух, текущий за решеткой, создавал не звук, а вибрацию, которую воспринимали не столько уши, сколько все лицо. И камень вокруг тоже беззвучно подрагивал, как будто где-то недалеко шли поезда.
До города отсюда было двадцать километров. До ближайшей железнодорожной станции, до Тарасовки, еще пятнадцать.
Сегодняшняя экспедиция могла состояться только потому, что летний лагерь развернули в Лукошкином логу, при поливных полях. Отпластавшись на прополке три дня подряд, звено Артема заработало дополнительный выходной. И теперь в лагере были уверены, что они укатили домой, дома об этом, понятно, ничего не знали, да и не заботились особо… Родители были убеждены, что Леонидополь – самое безопасное место в мире. Они так и говорили друг другу: на все плевать, главное, что дети здесь в безопасности.
И в самом деле: по городу можно гулять хоть всю ночь, не опасаясь ничего. И оставлять двери открытыми. И открывать на любой стук и звонок, не спрашивая, кто там. Полицейскую службу несли две сорокалетние тетки, тетя Маруся и тетя Клава. Тетя Маруся на маленьком японском мотороллере объезжала иногда город, интересуясь, у кого какие проблемы, а тетя Клава сидела у телефона и вязала.
Артем вспомнил,
Мостик над рекой был узкий, пешеходный. По законам города, пользоваться в нем моторным транспортом позволялось лишь полиции. Даже бургомистр ездил в двуколке.
Когда-то в этом городке жило сорок тысяч человек, и звался он Петровск-69. Настоящий Петровск стоял почти в тысяче километров отсюда. Весь город работал на чем-то, что называлось Комплекс. В девяносто седьмом году Комплекс закрыли, что можно было вывезти – вывезли. Потом – взорвали входы, а воронки залили бетоном. За три года город опустел – и стоял пустой больше десяти лет, пока на него не положили глаз Артемов отец с друзьями. У них уже тогда возник план: уехать из больших городов и где-нибудь в глуши основать сельскохозяйственную коммуну. Они напечатали об этом статью, и отозвалось почти сто тысяч человек! Все хотели уехать, всем надоело дышать угаром, все устали от воров и бандитов. Но отец и его друзья написали еще одну статью, где объясняли, что в коммуне будут очень строгие порядки и что нарушение этих порядков будет караться изгнанием – сразу и беспрекословно. Артем однажды оказался невольным свидетелем такого изгнания: отец еще был бургомистром, он пришел к нему на работу по какому-то делу – и случайно через незакрытую дверь услышал, как выгоняют одну женщину. Он не слишком понял, за что именно ее выгоняют, но слышал, как она кричала: «И куда я там пойду? На панель? И дочку за собой на панель потащу?!» И ей отвечали, что она была предупреждена, когда записывалась, что все имущество теперь общее, городское, она внесла свой пай, но забрать его права не имеет, а получит, как все уходящие, денежный эквивалент полугодового содержания и два комплекта одежды для себя и для ребенка… Артем тогда подумал, что это неправильно, несправедливо, но когда попытался заговорить на эту тему с отцом – получил такую взбучку (не ремнем, конечно, отец его и пальцем ни разу не тронул), что зарекся навсегда… Но все это было потом, а тогда – тогда автобусы стояли и гудели, и люди высыпали из них и кричали что-то, и размахивали руками, и обнимались, и говорили, что теперь-то начнется настоящая жизнь.
И вечером были костры на берегу, и пир, и танцы, и игры, и песни. «Там вдали, за рекой, уж погасли огни, в небе ясном заря догорала…» Непонятно почему, но эта песня стала как бы гимном города. Каждый год шестнадцатого августа, в годовщину основания, вот так же собираются люди на берегу, жгут костры, пекут картошку и жарят мясо, пьют пиво и яблочное вино – и поют песни, и обязательно эту.
«Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих…»
Артем не заметил сам, как начал напевать. Шнур уже почти весь смотался, он вытащил из-под последних витков хвостик и привязал к нему хорошим встречным узлом конец второго шнура. Двести и двести – четыреста метров. А может, там ничего и нет? Тот же Васька Плющ рассказывал, что где-то в окрестностях его родного города есть такое странное место: ниоткуда, посреди чистого поля, вдруг начинается отличное широкое шоссе, идет-идет-идет – и так же внезапно обрывается. И такая же из ниоткуда в никуда железная дорога со стрелками и платформой…