Там за морем деревня… (Рассказы)

Стрелкова Ирина Ивановна

— Вы поймите, Мария Павловна, что вся эта история лишь досадный случай, абсолютная нелепость…

— Не знаю, не знаю, — приговаривала она. — Иной раз мне кажется, что вы равнодушно относитесь к своему предмету. А ведь вы учите детей литературе… словесности, как назывался ваш предмет в старину. «Слово о полку Игореве»… Пушкин… Некрасов… Горький… В русской литературе живет душа народа. Сколько детей прошло передо мной за годы моей работы в школе… Я убеждена, я тысячу раз убеждалась, что все их будущее зависело от того, насколько они в детстве любили литературу…

— Да, —

конечно, — кивал Борис Николаевич, — вы абсолютно правы. Но… — Ему надоели прописные истины, которыми уже не первый раз угощала его смешная старушенция в деревенской кофте навыпуск. Он встал, чтобы оставить за собой последнее слово в этом неприятном разговоре. — Я хотел бы, чтобы мои старшие товарищи, к которым я привык обращаться за советом, за опытом, не раздували этого мелкого происшествия. Но если вы решили разобраться во всём до конца, то поинтересуйтесь, зачем понадобилось Тиуновой выдумывать про монастырь, про тайник, про книги… Я не вижу в её поступке наивной детской фантазии! Это злой поступок! Она хотела нарочно поставить меня в дурацкое положение.

— Вы так думаете? — растерялась Мария Павловна. — Я постараюсь узнать, зачем она это сделала.

— Но уж разбирайтесь с Тиуновой при мне, а не за моей спиной! — предупредил Борис Николаевич. — Я не позволю подрывать мой авторитет!

Мать отхлестала Люську кухонным полотенцем. Мокрым. Холодным. Пахнущим жирными ополосками.

— Не обманывай добрых людей! — задыхаясь, внушала Люське мать. — Не ходи смолоду по кривой дорожке! Тебя дома добру учат! А от тебя самой добра не дождешься! От тебя сраму дождешься. Доживу, что в подоле принесешь!

Мать, когда Люську — разом за все — воспитывала, всегда под конец не забывала упомянуть о подоле.

Люська не вырывалась. Не больно ей было. Всё равно теперь. Пусть бьют! Пусть срамят на весь проулок. Пусть из дома выгоняют. Всё равно…

Из дома Люську не выгнали. Она сама ушла. Через огороды, через овраг, через убранное, в сухих пеньках, кукурузное поле. На гудящее большое шоссе.

Дальше идти было некуда, только ехать. Люська села на крупитчатый обломок бетонной плиты и горестно подперла щеку соленым кулаком. По зеркально натёртому асфальту бежали глазастые автобусы, широкобокие грузовики. Серые «Волги», как серые волки, проносились, низко стелясь над землей, а в чистом, высоком небе сизым орлом вился самолет.

«Не лепо», — вспомнились Люське таинственные слова. — «Не лепо».

Она слезла с бетонной плиты и спустилась во влажный придорожный ров, заросший высоким клевером с крупными трилистниками. Была бы Люська счастливая, нашла бы клевер в четыре листочка. Нет, ей не найти… Вот Вере, той всегда попадается счастье — и в клевере, и в сирени. Она счастье в рот запихивает и жует, целыми горстями набирает и жует. Такое у неё во всём везенье.

— Соседка, ты чего по канаве лазишь?

Наверху, на кромке асфальта, стоял возле своего мотоцикла Василий Железников, одетый по-рабочему, в ватнике, в замасленной кепке с надломанным козырьком. Люська и не

слышала, как он подкатил.

— Гуляю! — строптиво ответила она.

— Домой, хочешь, подвезу?

— Не хочу!

— Домой не хочешь — просто так покатаю…

— И кататься не хочу…

Она огрызалась, а сама до смерти трусила. Сейчас Василий сядет на свой мотоцикл, красный, как пожар, и умчится, а она останется одна-одинешенька в канаве у большого шоссе.

Но Василий, как видно, никуда не торопился. Поднял с земли щепку, начал отскребать с кирзовых сапог черную вязкую грязь. Не иначе, как он только-только на Ишим съездил — там и нигде больше можно заляпать сапоги такой черной грязью.

— Ты чего мне на Лешку никогда не жалуешься? — спросил Василий, отбросив щепку.

— А что?

— Да так, ничего… Я видел, он в тебя камнями кидался…

— Ещё раз кинет, получит, — Люська повертела для ясности кулаком.

— Ну-ну… — засмеялся Василий. — А мы с Лешкой коляску начали ладить к мотоциклу. Не век же нам тебя на багажнике катать. Поедешь, как королева, в коляске…

Люське неловко стало торчать в канаве с задранной вверх головой. Она вылезла на шоссе, остановилась перед Василием, а он, ни слова больше не говоря, взял её за плечи грубыми, в мазуте, руками и повел, послушную, к горячему своему коню.

Они мчались по шоссе, и Люська не закрывала глаз. Когда она высовывалась из-за широкой спины Василия, холодный ветер драл её за волосы. А за спиной Василия и ветер не доставал. Они промчались через всё село, свернули в проулок и остановились у железниковской калитки.

— Здрасьте! — вежливо сказала Люська окаменевшей от изумления железниковской бабке и прошла мимо неё в калитку.

У сарая, сколоченного из шершавых горбылей, Лешка трескучим ослепительным огнем сваривал металлические прутья.

— Где нашел? — спросил он Василия. — На Ишиме?

— Нет. На большом шоссе.

Мотоцикл рявкнул, окутался синим дымом и вынес Василия из проулка на улицу. Прямым ходом. Без остановок. И куры захлопали крыльями, обсуждая такое кошмарное происшествие.

На другой день Люська, понурившись, стояла перед Марией Павловной.

— Люся, что с тобой случилось? Я тебя не узнаю… Я так ждала, что ты сама ко мне придешь…

Люська горестно вздохнула и промолчала. Мария Павловна добрая. А от Люськи всегда для завуча одни неприятности. Мария Павловна терпеливо ждет от неё смелых и благородных поступков, а Люське всё никак не удается оправдать эти ожидания.

Борис Николаевич был тут же, в комнате завуча, но он Люську ни о чём не спрашивал, он молча сидел, отвернувшись к окну, и видно было, какой он грустный и обиженный.

— Тебе интересно было читать «Слово о полку Игореве»? — мягко спросила Мария Павловна.

Люська молчала. Она и сама не знала, почему вдруг захотелось ей спасти эту книгу, разыскать старинный грузинский монастырь. Ну, нашла бы — и нашла. А болтать об этом зачем? Никому, никогда, ничего не рассказывала — и вдруг проболталась…