Там

Борисова Анна

Родинка на плече орущей француженки.

А между тем очков на носу у Анны больше не было. Они валялись на полу, разломанные в трех местах, с треснувшими стеклами. Их тоже было отлично видно. Да что видно! Она протянула руку и запросто потрогала титановую дужку. Однако странный полет при этом не прервался. Анну все так же утягивало вверх, сквозь темный колодец, к медленно, очень медленно приближающемуся свету!

От полнейшей несовместности всех этих событий и ощущений ей стало… нет, даже не страшно, а невыносимо одиноко. Она была одна, совсем

одна в этом жутком пищеводе, этом шланге, этой прямой кишке, от всего оторванная, всеми покинутая. Когда Ю.А. ее бросил, тоже казалось, что худшего одиночества на свете не бывает, но нынешнее было в тысячу, в миллион крат безысходней.

Одна, навсегда одна, содрогнулась Анна и зажмурилась.

Вдруг что-то коснулось ее щеки. Точнее, не коснулось, а будто обдало дыханием. Анна открыла глаза и вскрикнула от неожиданности.

Рядом, совсем близко, кто-то был! И справа, и слева.

Она узнала этих людей, хотя, в отличие от фигурок, суетившихся в разгромленном баре, эти были видны смутно, одними контурами.

«Не бойся, Нюсенька, не бойся», — шепнули с одной стороны.

«Не стремайся, подрунька, прорвемся», — хрипловато дохнули с другой.

«Нюсенькой» ее называла только бабушка, которая умерла в семьдесят восьмом. «Подрунькой» — единственная настоящая подруга, Верка, разбившаяся на машине в позапрошлом году.

Это и правда были они. Теперь Анна увидела седую прядку на бабушкином лбу, непременную камею с Афиной Палладой на ее груди. От Верки пахнуло табаком и немножко алкоголем. Когда-то бабушка снилась Анне часто, это была первая смерть в ее окружении. Верка же снилась до сих пор. Анне ее здорово не хватало.

Невозможно передать, до чего она им сейчас обрадовалась. Хотела дотронуться, обнять. Не получилось, руки рассекли пустоту.

«Э, э, полегче, — хохотнула Верка. — Ручонки-то прибери».

Бабушка ничего не сказала, только грустно покачала головой.

— Где я? — крикнула Анна. — Что меня ждет? Куда я несусь? Что тут у вас вообще?

«Бедная ты моя девочка», — вздохнула бабушка.

Грубая Верка сначала буркнула: «Ничего. Не ты первая, не ты последняя». А потом, подумав, добавила: «Хотя вру. Ты первая, ты и последняя. Ладно, сама увидишь… Ну все, дальше легче будет».

И обе исчезли.

А может быть, не исчезли. Просто Анна перестала их видеть. Свет вдруг сделался таким ярким, что она почти ослепла после колодезного мрака.

Полет закончился. Она стояла на зеленом лугу, у которого не было границ. Горизонта тоже не было, он таял в ласковом, переливчатом мареве. Возникло ощущение безбрежного простора, легкости и ясности, как в раннем детстве, когда проснешься на даче летним утром — и солнце, и кукарекает петух, и весь день впереди.

Жерло колодца было рядом, оно чернело сквозь густую траву, но Анна его больше не боялась. Оно утратило всякую важность.

Кто-то стоял прямо перед Анной, весь залитый солнечным сиянием. Или, может быть, не солнечным, а каким-то иным, еще более ярким, но в то же время удивительно мягким.

Сколько она ни пыталась рассмотреть Стоящего или Стоящую, не смогла.

«Скоро ты будешь дома», — услышала

Анна.

Нет, не услышала, потому что никакого голоса не было. Фраза прозвучала у нее внутри, словно бы возникла сама собой.

Там же, внутри, возникло легкое, удивительно приятное щекотание, как если бы сквозь тело проходили теплые волны. Или Некто ощупывал невесомыми пальцами внутреннее Аннино устройство, но проделывал это так умело, так участливо, что ей и в голову не пришло пугаться или противиться.

Опять всплыло мимолетное воспоминание из совсем раннего возраста. Тоже дачное. Маленькая Аня сидит в тазу с теплой водой, и бабушка моет ее мягкими мыльными руками, напевая какую-то песенку.

Осмотр, если это был осмотр, закончился, и закончился хорошо. Анна не знала, что это значит, но ошибиться не могла. Ею остались довольны.

А потом прозвучал вопрос, которого она толком не поняла. Или не расслышала.

Повторен он не был, но она чувствовала, что от нее ждут ответа и что ответ этот очень важен.

Она растерялась. Ей не хотелось разочаровать Вопрошающего или Вопрошающую, однако что говорить, она не знала. И нужно ли вообще что-то говорить.

Вопрос каким-то образом касался ее прошлого.

Какого-нибудь конкретного события?

Какой-то мысли?

Чувства?

Образа?

Дарованного, но не понятого знака?

Анна стояла на зеленом лугу, у края черной дыры, вся залитая золотым сиянием, но ничего этого больше не видела. Перед ней как на экране, только с многократным убыстрением, проносилась вся ее жизнь.

Лысое красноморденькое существо в колыбели моргает бессмысленными глазенками, разглядывая ползущую по потолку муху.

«Снежинка» в серебристых бантиках, с наклеенными на платье звездочками из фольги сидит на корточках, роется в картонной коробке с подарками.

Шоколадки сует в карман, карамельки бросает под елку. Личико сосредоточенное, немного обиженное.

Толстая девочка шевелит губами, читая книжку с картинками. Книжка называется «Шел по городу волшебник».

Девочка подросла, стала еще толще. Жует пирожок с капустой, плачет. Виталик Сидоренко обозвал ее «сарделькой».

Школьница в некрасивых пластмассовых очках читает сильно потрепанную книгу. Грызет яблоко. «Граф опустил руку в глубокое декольте, слегка сжал ей грудь, и Анжелика почувствовала, как ее плоть…» Мамины шаги в коридоре. Хлоп! Книгу накрывает учебник по истории СССР.

И снова все то же. То она читает, то она плачет. То плачет, то читает. Полнота сменилась худобой, но появилась новая причина для страданий, прыщи.

Крупно: лицо в зеркале. На левой щеке два алых бугорка, на правой три. В глазах, разумеется, слезы. Оправа у очков сверху черная, снизу золотистая. Тогда многие в таких ходили, оправа стоила пять шестьдесят. Вспоминать эту подробность Анне не пришлось. Просто подумала про оправу и сразу увидела прилавок магазина «Оптика», себя перед ним, ценник. Обошла весь город, искала повсюду «Мону Лизу», французские, с наносниками. Нигде не нашла. Видно, придется брать эти.