Там
Шрифт:
«Тише воды, но громче железа божья коровка свалилась в одуванчик, где два пьяных крокодила читали две скомканных газеты о войне алой и белой розы. „Проснулся и упал“ высотный дом, потревожив идиллию рептилий». Стоп! Прекрасная строка для стихотворения:
Идиллия рептилии — Рододендрон. Барахтаяся в иле, Спешит на родео он.Видимо, ему наскучила и война в Ираке и война алой и белой роз. Крокодилы, в сущности, миролюбивы и спортивны. К тому же на них упал высотный дом, что способствует бодрости духа. Господи! Сколько критики я на себя наведу! «Барахтаяся» скажут нельзя. «Барахтаяся в иле» нельзя одновременно спешить на родео. И причем здесь рододендрон? Рассказать всё это — не вызовет никаких нареканий.
Последняя фраза эпохальна. Ее необходимо иметь в виду, когда обладаешь авторучкой. А грамматика, заметит ученый игривец? Разве она разная в трех процессах? Да. «Всё, что приходит, иногда уходит», — с наслаждением цитирую себя. Всю эту грамматику придумали ленивцы, которые не ходят на родео: для лежебок, которые боятся даже пешком ходить.
Независимость писания:
«Ты закинул ногу в седло тише воды, но громче железа. Потом свалился с лошади, ударил голову о камень и остался недвижим. Зрители хохотали. Публике нравится всё. Ты достал из седла роман „Три мушкетера“ и стал искать героя, разбившего голову о камень. Это оказался капитан Рошфор. Оказывается, Дюма произвел в капитаны этого достойного человека. Вот тебе и грамматика! Сначала кардинал Ришелье поплыл в Антарктиду в поисках Версаля, но причалил к необитаемому острову и решил стать королем, как сказано в его трагедии „Мирам“, ибо осточертели ему и Луи XIV и Анна Австрийская. Капитан Рошфор помог ему прогнать Робизона Крузо (Всё. что приходит, иногда уходит). Однажды Рошфор проснулся и упал с дерева. Под ним нечто завизжало — он свалился прямо на миледи, сосланную на остров герцогом Бекингемом за попытку убить чуть ли ни его самого. Миледи была сложна — тише воды, но громче железа! Ришелье воскликнул (где мой д'Артаньян!) и отправил миледи стрелять коз. Она умудрилась рухнуть со скалы в лодку, которую тайно строил капитан Рошфор и…разделила его судьбу…Многоточие удачно. Какую судьбу? Ты ударил голову о камень и стал искать героя, разбившего голову о камень. И что? А то, что Рошфор и миледи соединились и сообща стали „летучим голландцем“. А Ришелье? Ришелье нашел Дэ (забыл кого) и слился (с кем-то) в „железную маску“».
Три процесса, не имеющие ничего общего, — писать, читать и рассказывать. О Рошфоре и Ришелье можно прочитать и рассказать. Зачем тратить авторучку? О чем стоит написать? О камне. Ты ударил о него голову. Ты стал искать героя. Своеобразно, увлекательно, многозначно. Не описывать камень, а дознаться, почему он подвернулся именно под твою голову. Сосед из дома напротив каждый день падает на кирпичи и булыжники и…ничего. Он, правда, падает умышленно — ищет чего-то в камнях. Кроме повестки в суд покамест ничего не нашел, но надежда плавает в его фантазии. Итак.
Щекотание в авторучке. Побуждение к новому фрагменту: «О равнодушии камня» Письмо:
Название исключительно спорно. Гумилев в стихотворении «Камень» резко отрицал подобное качество камня. Но даже вне этого авторитета, равнодушие камня сомнительно. Не будем цитировать исторических примеров вроде Голиафа или Полифема — эрудиция как рыбачья сеть — кроме дыр в ней ничего не найдешь. Обратимся к дивной простоте. Возложим камень в неустойчивом положении на край крыши и станем под ним. Простоим дня три под камнем — он непременно упадет на нашу голову по логике письма, а не чтения и рассказа. Чтение и рассказ есть просьба, мольба — камень способен внять оным, причем без всяких религиозных оснований. Камень слушает свободную волю рока, которая нам недоступна — в лучшем случае мы признаём случай в виде потока дождя или землетрясения или улета всего существующего в другое бытие или антибытие. (Ценность написанного — в радикальной непонятности — этого не прочтешь и не расскажешь. Попытка устного объяснения зацепит другое объяснение, затем третье, затем гроздь иначе базар. И все ради того, чтобы кого-то в чем-то убедить. Убеждение либо усталость, либо суггестия — это так или иначе проходит, а убеждаемый быстро забывает аргументы или хихикает над дураком убедителем.
Но я отвлекаюсь от камня, который позволяет писать о нем, вернее о его загадке. Некоторые вещи он явно запрещает. Упаси Бог написать про «дамоклов меч» или Пизанскую башню, вообще обо всем, имеющем тенденцию к перемещению места. Не любит он также грамматики: нет смысла обзывать его именем существительгым, наречием или глаголом. Он
Вот кого я точно не знаю — своих соседей. Секунду! А камень у меня над головой! Так я не устанавливал, я только написал о нем. Он, так сказать, воображаемый сосед. Положим, это не довод. Воображаемые соседи куда похуже настоящих. Привык на лестнице встречать постоянного соседа и вдруг…это твой тайный враг, что пишет на тебя бесконечные кляузы, либо начальник, либо, хуже всего, родственник. Потом хорони его на свои деньги. В морге я побывал, это правда, но сомнительно что-то. Служащий морга не имеет права дарить чужую вещь. Откуда ему знать, что авторучку украл у меня мой приятель по школе? Если б хоть на ней была моя фамилия написана. Или: украдена такого-то числа по смертельной ненависти к обладателю. Он стеснялся написать, но причина именно в этом. Потому и помер. Стыдно стало. Вот граф Монте-Кристо украл мерседес, да еще пещеру прихватил под видом гаража — такой человек ездил повсюду гордый, высокомерный. Никто и не думал его арестовывать. А моего приятеля наверняка задержали и в тюрьму посадили. Там и помер.
Огромный камень свалился на стол и раздавил авторучку. За спиной раздался смех.
Сны про метро
Помню, мне снились настойчивые сны про метро, которые я хорошо запомнил:
1. Эскалаторы без перил с жирно намыленными ступенями. Они шли только вниз. Люди ступали на них, будто так и надо, и с безмятежными лицами летели кубарем: некоторые, измазанные мылом, спокойно продолжали свой путь, другие = со сломанными руками и ногами, охали, кричали, позли, вопили про безобразие, но упорно старались залезть в подъезжающий вагон, бросая на перроне мешки, ведра, детей, какие-то аккуратно запакованные тюки. Путь наверх отсутствовал. Очевидно так и надо было, поскольку милиционеры и служащие станции лускали семечки, гоготали, играли в пряталки среди колонн.
2. Помню резкую остановку вагона. Свет погас, сыпались кирпичи, скрежетали трубы, сочилась вода. «Батюшки, сейчас потонем», — заохала какая-то старушонка. «Давно пора, — пробасил довольным тоном видимо солидный дядя, — лет пятьдесят, почитай, в сухости да в тепле живем, властям и надоело.» Несколько подростков раздобыли витую свечку и принялись резаться в карты. Пять — шесть бабок разделывали селедку, потом достали водку и стакан. «Черт знает что!
— загорланил какой-то активист в пилотке, — им на кладбище пора, а они вон что затеяли!» Какой-то старик посвистел над сумкой и выпустил живого поросенка.
Тот первым делом опрокинул банку молока зажатую между ногами какой-то молодухи, потом стал сосредоточенно лизать сапоги лейтенанта. Подскользнувшись в молоке, генерал растянулся в проходе и стал матерно ругаться. Затем дотянулся до стакана бабкиной водки, только только собрался выпить, поросенок выбил у него стакан и принялся лакать с молоком. «Нехорошо, товарищ, — заметил интеллигент поросенку, — твоя профессия — быть съеденным под хреном, а ты порядок нарушаешь.» Тут раздался голос в репродукторе: «Товарищи! Ваш вагон лет триста простоит, так что если кто торопится, попытайтесь открыть зажатые двери. Ближайшая станция — километров пять впереди.» Сначала полез парень с одним ухом, но потерял и второе и завыл про врача. Кровища из него хлестала. На всех это произвело приятное впечатление. Генерал в молоке подбодрился, запел про Буденного, протиснулся в дверь, грохнулся о какие-то бетонные блоки и замер. За ним полез интеллигент, потерял очки и портфель и пошел по груде камней. Шел осторожно, нащупывая каждый шаг, провалился в яму, пропал и заорал, чтоб ему бросили канат. Пьяный поросенок захрапел и старик засунул его обратно в сумку. Подростки продолжали резаться в карты. Бабки обглодали селедку, достали пряников и еще бутылку.
Помню кутерьму в вагоне и крики: «Доказательства! Доказательства!» Обсуждался вопрос о тухлости съеденной селедки. Я раскрыл глаза и огляделся. В вагоне пусто. Рядом со мной сидел интеллигент и бурчал «помнят польские паны». Я пригляделся е нему и едва узнал: от него несло жасмином, он был в розовом пуховом жилете, в парчовом галифе и в затейливых восточных туфлях. Потерянные очки он сменил на пенсне, а портфель на дамскую сумку со множеством застежек. «Как же это вы…из ямы?» «Видите ли, это была не яма, а костюмерная. Вы, видимо, в метро впервые?» «В таком метро, пожалуй, да.»