Танцующая в Аушвице
Шрифт:
На какой-то миг Стаканчик теряет дар речи. Понятное дело, что он начинает питать ко мне подлинное отвращение. Я замечаю это по его манере держаться со мной, даже по тому, как он на меня смотрит.
Однажды рано утром я затеваю ужасную ссору со своим младшим братишкой Джоном. Он оторвал руку у моей любимой куклы. Меня одновременно охватывают гнев и горе, я горько рыдаю. Мама пытается меня успокоить.
— Такая большая девочка, — говорит она, — а все еще играет с куклами! Большим девочкам задают домашние задания, и они играют с подружками.
“Подружки, — с горечью думаю я, — у меня их нет”. По дороге в школу я размышляю над словами мамы.
И почему, интересно, меня никто не берет в подружки?
В тот день идет урок математики. Как всегда, ответы задачек, данные в конце учебника, не сходятся с моими. Но это меня больше не волнует. Чего они все от меня хотят? Злая на Стаканчика, а заодно и на весь мир, я, вздрагивая от испуга, выныриваю из своих мыслей. Стаканчик вызывает меня к доске, но не успеваю я подняться с места, как он уже рычит:
— А ну-ка встать, когда я с тобой разговариваю!
Я чувствую, что сегодняшнее мое невезение меня окончательно достало.
— Оставьте меня в покое! — огрызаюсь я.
Класс замирает. О ужас! Что такое? Кто-то осмелился перечить Стаканчику? Мальчишки сидят тихо как мышки.
— Ах ты, глупая сырная башка, поганая голландка! — шипит учитель, его маленькие глазки бешено сверкают за толстыми стеклами лорнета. — Живо к доске, иначе я сам притащу тебя сюда!
Он подскакивает ко мне и вцепляется в мое ухо.
— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! — вопит он, его линейка со свистом хлещет меня по краснеющим рукам. Без единой слезинки, но с комком, стоящим в горле, я выдерживаю экзекуцию.
— Спасибо, — коротко говорю я. — Это последний раз, когда вы меня видите в вашей поганой школе.
И не взглянув напоследок ни на него, ни на одноклассников, я выхожу из класса, из школы — и бегу по улице.
Долгое время я брожу по городу, заглядываю в окна домов. Почти на всех подоконниках — статуэтки Девы Марии, с младенцем Иисусом на руках или без него. В Клеве почитают Деву Марию, сейчас идут приготовления к ежегодной процессии в честь торжества Тела и Крови Господних. Все улицы, вдоль которых она будет часами тянуться, украсят цветы и флаги. Я все еще хорошо помню, как это было в прошлом году. Держа за руку нашу горничную, я стояла у дороги в тысячеголовой толпе и смотрела на процессию. Какое же странное чувство охватило меня, когда мимо нас под колокольный звон пронесли Самую Святую из Всех Святынь, так назвала это моя сопровождающая. Все упали на колени, кроме меня. “В еврейской церкви это запрещено, — учил меня отец. — Мы стоим и смотрим Богу прямо в глаза. Нам нет нужды вставать на колени и склонять голову. Мы, евреи, избранный народ”, — часто повторял он. И вот, блуждая по красиво украшенным улицам, я думаю о том, что, прежде чем стать избранным, ты должен быть сначала отвергнут. “Еврей, еврей, провонял до костей”. “Я не стану с тобой играть, ты — еврейка”. “Сырная башка, поганая голландка”. Все эти фразы гремят в моей измученной голове, и, придя наконец домой, я разражаюсь рыданиями и падаю в надежные руки матери.
В ту ночь я лежу, ворочаясь в постели, и никак не могу заснуть. Я чувствую себя униженной и отвергнутой. В моем мозгу засела фраза, и она повторяется и повторяется без конца: “Прежде чем стать избранным, ты должен быть сначала отвергнут…” И тогда я прихожу к выводу: я буду избранной. Если кто-то меня не захочет, я тоже никого не захочу, только саму себя. Ни к кому и ни к чему больше я не позволю себе привязаться. Я буду строгой к брату Джону и, если понадобится, — к отцу и матери. В ту ночь, прежде чем уснуть, я бешено верчусь в постели и прокручиваю в голове множество мыслей.
Неделю спустя, держа маму за руку,
Потом звенит звонок. Напуганные его звуком, девочки сразу же прекращают играть. Они устремляются к дверям, у них всего лишь пять минут, чтобы успеть разобраться по парам и дойти до актового зала. Там Frau Direktorin [38] Таубер, сопровождаемая с фланга преждевременно увядшей преподавательницей гимнастики Кюппер, возвестит начало школьного дня. Мы с матерью входим в школу последними. Вместе ждем в директорском кабинете. Ожидание длится не меньше четверти часа. Я разглядываю кабинет. Большие цветные эстампы с изображениями Марии, парящей в облаках и прижимающей к себе младенчика Иисуса, самого Иисуса с нимбом над головой, окруженного учениками. Они же были евреями? — думаю я, и тут в кабинет входит директриса.
38
Госпожа директриса (нем.).
— Так, значит, ты и есть Рози, — говорит она и подает мне руку. — Идем, я отведу тебя в твой класс.
Я иду за ней. В классе у доски сидит высокая светловолосая учительница. При виде директрисы дети, человек двадцать, встают. Немецкая дисциплина и формальная вежливость. Я всего этого терпеть не могу, хотя и не знаю почему. Мне показывают мое место за партой возле худенькой девочки-блондинки.
— Как тебя зовут? — шепчу я.
— Эльза Дамен, — шепчет она в ответ.
Обмениваемся понимающими взглядами. Мы уже подружки. На следующей переменке мы играем вместе, и нам хорошо друг с другом.
Мои родители успокаиваются, решив, что мне нравится в новой школе. Каждый день я с энтузиазмом рассказываю дома про мою новую подругу Эльзу. Про уроки я столько не рассказываю.
— Можешь завтра после школы позвать свою Эльзу, — как-то говорит мне мама. — Поиграете у нас дома.
Я приглашаю Эльзу, и вот она приходит к нам. Но как только она появляется на пороге, я вижу, что мама отчего-то пугается, а потом выглядит озабоченной. Позже, когда Эльза делает нам на прощанье благодарственный книксен, мама берет меня в гостиной за руку.
— Скажи мне, — начинает она издалека, — что это за девочка?
Я не понимаю, что она имеет в виду.
— Где эта Эльза живет?
— На Брауненгассе, — отвечаю я.
— Я так и думала, — кивает мама. — Ее отец работает у твоего папы на фабрике. Он самый обычный фабричный рабочий. Больше не приглашай ее к нам, она тебе не компания.
Через несколько дней меня пересаживают в школе за другую парту. Я больше не разговариваю с блондинкой Эльзой и не отваживаюсь на нее взглянуть.
Многих школьных заданий я не понимаю. Мне они кажутся слишком трудными. Ирмела Шварц, моя новая соседка по парте, помогает мне справиться. Теперь дома я рассказываю про Ирмелу и про то, как она мне помогает.
— Кем работает отец Ирмелы? — спрашивает мама.
— Он адвокат, — осторожно отвечаю я — случай с Эльзой еще жив в моей памяти.
— О, это хорошо! — одобряет мама. — С ней ты можешь общаться.
Однако, когда я приглашаю Ирмелу поиграть у нас дома, адвокатская дочка заставляет меня напрасно прождать ее весь день. Так я избавляюсь еще от одной иллюзии.