Танцующая в Аушвице
Шрифт:
Мы оба рады, что обрели новых родственников. Выходит, что он и я, мы оба принадлежим к одному роду. Получается, мы троюродные братья. Несмотря на то, что я считаю это весьма отдаленным родством, открытие меня радует. Рене воспринимает это несколько иначе. Весть о нашем новоявленном родстве он принимает близко к сердцу, рассказывает мне о своих еврейских корнях и о том, что почти все ветви его семьи были уничтожены во время войны. Он перечисляет мне имена сестер и братьев своих родителей, имена их детей. Повезло лишь его родителям. В то время они жили в Голландской Ост-Индии, а там никто не преследовал
Для Рене я оказался первым Гласером, с кем он столкнулся в своей жизни. И он был счастлив обрести нового члена семьи, хотя родство наше довольно далекое. Он даже смущает меня своей искренней радостью. Семья моей жены насчитывает множество племянников и племянниц, их сотни. С некоторыми из них мы даже дружим, но среди них нет ни одного троюродного брата и ни одной троюродной сестры. Едва ли у меня могут с ходу вспыхнуть родственные чувства по отношению к столь дальнему родственнику, но Рене — такой симпатичный парень, и мне вполне понятен его энтузиазм. Может, со временем и я полюблю его как брата, думаю я. Я возвращаюсь в Нидерланды с одобренным запросом на субсидию в кармане. Мы с Рене договариваемся не терять друг друга из виду.
Дома я продолжаю размышлять о брюссельской встрече. И не столько о вновь обретенном троюродном брате, который готов воспринимать меня как ближайшего родственника, сколько о его еврейских корнях. Медленно до меня доходит, что его погибшие родственники — это же и мои погибшие родственники. Может, меня это не столь уж и трогает, но для моего отца дело обстоит совсем по-другому. Все эти люди — его кузины и кузены, тети и дяди, с именами, лицами, характерами. Он помнит их по семейным праздникам, по Неймейгену, где все они раньше жили. Мой отец был когда-то чемпионом провинции Брабант по шахматам, и как-то он рассказывал мне, что в шахматы его научил играть один из его двоюродных братьев…
Когда через несколько недель я навещаю отца, я, оставшись с ним один на один, выпаливаю, что знаю семейную тайну. Отец не отвечает и держит себя стоически. Его глаза ясны, в них нет ни удивления, ни грусти. Я ничего не могу в них прочесть, не могу догадаться, что он чувствует. Он отворачивается и смотрит в пустоту.
И все-таки я не сдаюсь. Я перечисляю ему имена нескольких его кузенов, которые слышал от новоявленного троюродного брата. Говорю, что все они погибли. Погибла почти вся наша семья.
— Да, так оно и было, — подтверждает он.
И все. Разговор окончен.
Мы молча сидим друг против друга. Наше молчание не вызывающее и не нервное, как бывает, когда тебя вдруг оборвали на полуслове. В нашем молчании нет раздражения, мстительности или гнева, что на самом деле могло бы быть, потому что мой выпад застиг отца врасплох. Минуты тянутся как часы, и мы с отцом так и сидим, почти спокойно. Понятно, что он ни о чем не хочет говорить, не хочет выпускать наружу свое прошлое. Я делаю попытку встать — и тут он прерывает наше молчание. Дает мне совет.
— Люди находят интересным вопрос об их еврейском происхождении, и почему-то их тянет заглянуть в полную ужасов историю еврейского народа, — говорит он. — Но я считаю, что лучше об этом молчать и держать все секреты при себе. Практика показывает, что рано
В последующие два года я еще пару раз пробую заговорить с отцом о прошлом нашей семьи. Но отец хранит молчание, а что касается еврейской темы, так здесь его вообще расспрашивать о чем-либо бесполезно.
Однако меня эта тема по-прежнему тревожит, я регулярно вспоминаю встречу с нашим дальним родственником. И молчание отца тоже не перестает меня занимать. У меня не укладывается в голове, что большая часть моей родни была попросту уничтожена. Не в средние века и не в какой-то далекой стране, а прямо здесь, в центре Европы, всего лишь одно поколение назад. Я действительно не могу себе этого представить. Вокруг меня — честные законопослушные граждане, и если в этом обществе кто-нибудь кого-нибудь убивает, об этом назавтра трубит вся пресса. Если бы убили мою бабушку или, скажем, дядю, это я еще как-то смог бы переварить, хотя подобное известие меня бы сильно взволновало. Кто убийца, совершивший это преступление? Он пошел на убийство из ревности, из мести? А может, из-за денег?..
Наверняка я стремился бы докопаться до истины, а потом, возможно, попытался бы понять мотивы, толкнувшие преступника на этот шаг, и как-то их объяснить. Но то, что наряду со многими другими семьями была убита вся наша семья, погублен весь наш род, — это представляется мне слишком абстрактным и выходит за рамки моего понимания. Это превосходит мою способность оценивать событие эмоционально. Недоумение и холодное отстранение — это единственная реакция, которая мне остается.
Один мой друг рассказывает, что ему как-то попалась “Книга памяти города Неймейгена”. В ней встречаются имена моих родственников. По словам друга, книга посвящена годам Второй мировой войны, и фамилия Гласер упоминается в ней именно в этом контексте. Я достаю эту книгу, открываю ее — и тут же натыкаюсь на фотографии наших родственников.
Впервые вижу их лица и узнаю имена: Сара, Мип, Давид, Эстер, Гарри и многие другие. Почти все они погибли, сообщается в книге. Перелистывая страницы, я обнаруживаю еще одну фотографию — трех девочек в возрасте от 14 до 17 лет. Красивые темноволосые девочки, улыбаясь, смотрят в камеру. Это сестры Гласер, и я непроизвольно думаю о трех своих дочерях, тоже сестрах Гласер, таких же темноволосых и красивых: еще больше сходства я подмечаю в разрезе глаз, позах, манере смеяться. Быть может, у меня разыгралось воображение, но мне кажется, что я все это действительно вижу.
Снова и снова мой взгляд возвращается к трем сестрам. Абстрактное отношение к погибшей семье как к чему-то, что меня не касается, постепенно уходит.
“Особенно печален рассказ о скрывавшейся от нацистов семье Гласер, — читаю я в книге. — Глава семьи Давид, торговец сельхозпродукцией, в 1942 году принял решение спрятать семью от нацистов. О том, где организовать убежище, он посоветовался с неким фермером, своим хорошим деловым партнером. Фермер не мог спрятать семью у себя. Его ферма была совсем небольшой, находилась рядом с оживленной трассой, и туда каждый день наведывалось много людей. А вот его брат, живший на большой ферме далеко за городом, был готов принять семью Давида.