Танцующая в Аушвице
Шрифт:
Ночь мы проводим в чистом поле. Мы с Мартой лежим “ложечка к ложечке”, чтобы хоть как-то согреть друг друга. Для защиты от ветра я соорудила вокруг места, где мы спим, снежный вал. Теперь наше спальное место напоминает лежку зайца. Мы притулились в неглубокой ямке. Моя торба у нас вместо подушки, тряпки, как головные платочки, накрывают лицо, чтобы не дать уйти теплу. А сверху — снежное одеяло. Лежа в снегу, в покое и тепле, я вспоминаю школьные каникулы в Зауэрланде на горнолыжном курорте Винтерберг или катание на коньках на озерах в Ойстервейке, неподалеку от Ден-Боса. И размышляя об этом в своей снежной норе, я снова представляю, как это соблазнительно — окончательно слиться со снегом и остаться в нем навсегда. Ранним утром следующего дня нас пробуждают крики охранников. Полузасыпанные
Там нас упихивают в открытые угольные вагоны и дальше везут поездом. Мы едем день и ночь. Иногда поезд подолгу стоит. Почему стоит, непонятно. Время от времени слышны свистки паровоза. Его приводит в действие пар. Удивительно, как в этом хаосе все еще нормально функционируют железные дороги. Есть вода, есть уголь. Если станцию разбомбили, поезд следует другим маршрутом через другие станции. Как правило, союзники бомбят большие станции и забывают бомбить маленькие. Поэтому поезд может продвигаться вперед объездными путями.
Когда поезд останавливается, мы смотрим на наших попутчиков, которые не шевелятся. Напротив меня сидит человек с широко открытыми глазами. Взгляд прикован ко мне, но его глаза не мигают. Когда выясняется, что попутчики мертвы, их обыскивают в поисках еды, снимают одежду и обувь, а потом нагие тела выбрасывают из вагонов. Слышно, как тела шлепаются на землю. Один раз слышно, как что-то хрустит. Но и этот звук уже ни на кого не производит впечатления. В вагоне становится больше места для тех, кто еще жив, и больше одежды, чтобы защититься от холода и ветра. Того мужчину, который смотрел на меня, тоже выбросили.
Покидать вагоны нам запрещено. Эсэсовцы тут же стреляют на поражение, как это случилось во время последней остановки, когда несколько человек попробовали выйти. Мне до сих пор кажется странным, что такие толпы эсэсовцев занимались оборванными, истощенными заключенными, вместо того чтобы сражаться на фронте или дожидаться окончания войны дома. Идиотская стратегия, по-прежнему думаю я. После остановки поезд снова ползет вперед или возвращается назад. Всем ясно, что фронт почти рядом и русские стремительно наступают. Мы же откатываемся все дальше на запад.
Так мы пересекаем линию Одер — Нейсе [93] и однажды ночью останавливаемся на сортировочной станции под Берлином, где нас ждет эффектное представление: мы наблюдаем ожесточенную бомбардировку города. Отсюда нас везут дальше, чтобы в конце концов — совершенно измученных от холода, голода и жажды — доставить в концлагерь Равенсбрюк. Из сотни с лишним человек, спрессованных со мною в одном вагоне, в пути погибла почти половина. И нам еще повезло, что наш поезд не попал под огонь истребителей. Это случалось теперь регулярно, но нас как-то пронесло. По приезде нам уже все безразлично. Ноги у меня отморожены и все пальцы почернели. Ботинки с моих ног приходится срезать. Марта дошла до последнего предела, она не смогла бы протянуть дольше, но и она пережила это кошмарное путешествие. И сейчас только это имеет значение.
93
Линия Одер — Нейсе — образуемая двумя реками историческая граница между Польшей и Германией.
В лагере обнаруживается, что помимо отмороженных пальцев я заработала сыпной тиф. Это смертельный диагноз, поэтому я попадаю в больничный барак. Но поскольку у меня лично болезнь оказывается недостаточно серьезной, во всяком случае — не в поздней стадии, меня оттуда снова хотят выпроводить. К тому же у них больше нет вакцин от сыпного тифа, а вон у скольких людей те или иные заразные заболевания! Дежурному врачу — женщине — я говорю, что работала медсестрой, а потому могу, несмотря на тиф, остаться здесь помогать персоналу, так как в больничном бараке
Моя работа в больничном бараке налаживается, у меня завязываются хорошие отношения с женщиной-врачом. Мы с ней часто болтаем. Она тоже заключенная. Ее отец когда-то был коммунистом, а дети в таком случае тоже представляют опасность для государства. Я рассказываю, что мои родители — евреи, а потому я тоже страшно опасна для нацистского режима. Мы обе хохочем. Она родом из Дюссельдорфа. Он расположен совсем недалеко от Клеве. У нас обеих ностальгия по нашей юности, по человечности — и мы не можем наговориться друг с другом среди кипящей вокруг суеты. Но внезапно у меня вновь разыгрывается тиф, дремавший в моем организме. Разом поднимается высоченная температура, и несколько дней я в очень тяжелом состоянии балансирую на грани жизни и смерти. Зато теперь — как серьезно больная — я с полным основанием могу находиться в больничном бараке. Так решает моя “опасная для государства” подруга-врач.
Совершенно неожиданно в лагере появляется шведский Красный Крест. В воротах лагеря его представители передают продовольственные пакеты скандинавским заключенным. В основном это датские и норвежские полицейские. Как правило, они отказывались сотрудничать с оккупантами и арестовывать соотечественников. За это полицейских самих задерживали и депортировали в немецкие концлагеря. В Равенсбрюке все скандинавы были аккуратнейшим образом зарегистрированы. Однако в настоящий момент Великая немецкая административная система трещит по всем швам. В нарастающей неразберихе, связанной с притоком в лагерь новых заключенных, я вижу свой шанс и говорю немцу, отвечающему за распределение продпакетов в больничном бараке, что я — датчанка. Доктор подыгрывает мне, и я тоже получаю продовольственный пакет.
Этот пакет я предлагаю женщине-врачу обменять на вакцину против тифа. Та сохранила несколько ампул сыворотки для себя, но все же соглашается обменять их на пакет, уж больно давно ее мучает голод. А ей надо держаться на ногах, чтобы хоть как-то помогать бесконечным лагерным больным. Из плотно упакованного пакета я украдкой вытаскиваю колбасу и пачку крекеров. Вакцина и дополнительное питание возвращают мне силы.
Шведский продовольственный пакет во всех смыслах спасает мне жизнь. Почувствовав себя чуть лучше, я ухожу из больничного барака. В хаосе и страшной грязи Равенсбрюка отыскиваю Марту. С этого момента мы больше не расстаемся.
Не успели мы прожить три недели в Равенсбрюке, как нам снова велено отправляться в путь: теперь мы должны рыть окопы в Шпреевальде под Берлином. Нас с Мартой и другими заключенными везут туда на грузовике. Когда мы едем через Берлин, нас поражают последствия непрекращающихся бомбардировок. Теперь большая часть этого некогда прекрасного города лежит в руинах. Исчезли целые жилые кварталы.
Впервые с тех пор, как разразилась война, я снова вижу берлинцев. Вокруг царит гнетущая атмосфера. Все понимают, что война проиграна. Русские вот-вот возьмут Берлин, но немцы продолжают сражаться. У женщин на улицах — серые озабоченные лица. Многие тащат на спинах тяжеленные сумки. Одни люди толкают перед собою детские коляски, другие волокут деревянные тележки с домашним скарбом или дровами… Давно небритый мужчина, пустой рукав заправлен в карман пальто… Очередь женщин у все еще работающего насоса или пожарного крана… В городе ощущается нехватка всего. Автомобили, которые еще на ходу, принадлежат армии. То здесь, то там встречаются группки военных. Брусчатка выломана из мостовой и уложена в баррикады. Мешки с песком образуют заградительный вал у входа в метро. Кое-где дорогу перегораживают снятые с рельсов трамваи. Берлин готовится противостоять наступлению русских.