Танцующая в Аушвице
Шрифт:
Доктор Глауберг отбывает в другой лагерь проводить свои опыты. У нас все успокаивается, но через несколько недель он возвращается, и опыты возобновляются. Они становятся все тяжелей, и их последствия уже вполне ощутимы, поэтому нас ставят перед выбором: либо добровольно соглашаться на опыты, либо отправляться на общих основаниях в Биркенау. Все наши женщины с возмущением говорят, что никогда в этом деле не станут добровольцами. Но в Биркенау жестокий режим, люди в буквальном смысле работают до смерти. К тому же там бесперебойно действуют газовые камеры, и они тоже означают смерть. Затем приходит официальное распоряжение, гласящее: кто до завтрашнего утра не даст согласие на опыты, будет отправлен в Биркенау. Опять начинаются жаркие споры. Зачем рисковать жизнью в Биркенау? Сами по себе опыты длятся не так уж долго. К тому же еда здесь более-менее сносная, а уходить в составе “травяной команды” за пределы лагеря — это вообще отдых. Одна за другой наши женщины ставят свои фамилии в список добровольцев. Blockaltesten [78] и подруги убеждают последних сомневающихся подписать
78
Старшие по блоку (нем.).
На следующий день мы с тремя другими отказницами отправляемся пешком в Биркенау, до которого шесть километров. Охранником к нам приставлен рядовой с винтовкой.
Разговаривать нам запрещено. Когда я пытаюсь что-то сказать ему по-немецки, он смотрит на меня как на врага. Я улыбаюсь, но прикусываю язык. Глупый мужлан с бычьей шеей, думаю я про него, прибыл сюда прямиком из своей деревни. Тупой крестьянин, возомнивший себя важной птицей. С такими не поговоришь. И то, что нам велено молчать, это из их репертуара. С тем эсэсовцем, охранявшим “травяную команду”, все было совсем иначе. Он говорил с нами, как с обычными людьми, а когда к нему приехала его мать, он рассказал нам об этом. Позднее она сама пришла к нам в поле, поздоровалась с нами и даже принялась расспрашивать, как нам живется и хорошо ли заботится о нас ее сын. Солдат, который ведет нас в Биркенау и смотрит на меня волком, совсем из другого теста. Таких я считаю самыми опасными и непредсказуемыми типами, поэтому держу себя с ним тихой мышкой.
Сейчас я вспоминаю этого солдата как очередной типаж — сколько я их перевидала! Чем ниже чин охранника, тем он глупее и ограниченней, тем большей ненавистью пылает к нам, заключенным. Такие люди стараются сделать твою жизнь невыносимой, будто мстят за свою тупость. А иногда это просто подонки, именно они и охраняют лагеря — особенно здесь, в Аушвице. Офицеры СС или вермахта — те часто бывают получше. Хотя и среди них полно сволочей. Эти и в самом деле озабочены еврейским вопросом, они искренне верят, что он представляет угрозу для немецкого народа и непременно должен быть разрешен. Поэтому они суровы и безжалостны к заключенным. Но худшие из всех охранников — это легковерные тупые исполнители. Вот эти — настоящие бездушные фанатики. И должно произойти что-то поистине чудовищное, чтобы подобный идиот прозрел. Но что я могу им всем противопоставить? Я могу лишь оставаться спокойной и послушной, иначе передо мной сразу же разверзнется пропасть. И еще, наверное, мне нужно стать еще чуть менее болтливой и при этом не менее осторожной.
Погрузившись в размышления, я иду рядом с охраняющим нас крестьянином. Идти, кстати, после всех этих опытов мне все еще трудно. Пройдя мимо длинных рядов бараков, мы выходим за территорию нашей части лагеря и направляемся в Биркенау. Я думаю о родителях.
Маловероятно, что они сумели здесь выжить. Практически все заключенные старше сорока лет отправляются прямиком в газовую камеру и “вылетают в трубу” [79] . Еще в Вестерборке мне об этом в общих чертах поведал Йорг, и, поработав на него и Zentralstelle [80] , я слишком хорошо представляю, какими критериями при “сортировке” заключенных пользуются немцы. Если тебе за сорок, у тебя остается не слишком много шансов выжить. Не исключено, что сейчас критерии стали еще строже.
79
“Вылететь в трубу” на лагерном жаргоне, бытовавшем в Аушвице, означало “быть сожженным в крематории”.
80
Главная контора (нем.).
С глубоким сожалением я вспоминаю, какой вредной и скандальной дочерью я была, когда мы с родителями жили в Неймейгене. По счастью, они не держали на меня зла и ничем не попрекали, когда после развода и из-за растущего давления со стороны нацистов я вынуждена была поселиться у них дома в Ден-Босе. Меня приняли с распростертыми объятиями и никогда не вспоминали о моем бегстве из Неймейгена. Лишь как-то раз мама рассказала мне, что отец был тогда очень зол на меня и сильно расстроен. Но, к счастью, скоро перестал сердиться. Мой отец никогда не был злобным или мстительным. К тому же из-за проблем на своем производстве и общего экономического кризиса, который тогда разразился, голова у него была забита совсем другим. Мои родители всегда были по отношению ко мне абсолютно бескорыстны, и мы вместе прожили в Ден-Босе наши лучшие дни. Они даже согласились устроить танцевальную школу у них на чердаке!.. Когда я вспоминаю о родителях, во мне поднимается волна удушающего горя, но я отталкиваю ее от себя. Из глубины души я поднимаю наверх наши лучшие моменты, чтобы почерпнуть в них мужество и продолжать жить дальше…
В Биркенау мы направляемся в ту часть лагеря, где стоят газовые камеры. Нас сразу же пристраивают к делу. Это поганая работа. Чтобы ее выполнять, нужно полностью отключиться. Здесь настоящий конвейер смерти. В глазах жертв читается ужас. Нам нужно сопроводить их и успокоить перед тем, как их отправят “принимать
81
Зондеркоманда (нем.). Аушвиц частично обслуживался заключенными, которых периодически убивали и заменяли новыми. Особую роль играла так называемая “зондеркоманда”. В нее входили заключенные, которые доставали тела из газовых камер и переносили их в крематорий.
Разница между днем и ночью колоссальна. Ночью я сплю глубоким сном и бесконечно далека отсюда — там, где нет никакой колючей проволоки, всех этих криков и мертвых вокруг меня. Утром все начинается заново, будто в загривок мне впивается страшный зверь и я никак не могу стряхнуть его с себя.
Когда после двух месяцев работы у газовых камер среди мертвых тел я обнаруживаю свою племянницу, все разом рушится. Моя броня перестает быть непроницаемой. У меня перехватывает дыхание, я понимаю, что больше на этой адовой работе не выдержу. Меня охватывает бешенство, я как камикадзе иду на офицера и заговариваю с ним на его чертовом немецком языке. Я сообщаю ему, что больше здесь не могу находиться, и требую, чтобы меня перевели работать на один из лагерных заводов. Он разражается бранью, но отправляет меня — к моему собственному изумлению! — прямиком на один из пресловутых “объединенных заводов”.
Оглядываясь назад, скажу честно: мне невероятно повезло. Того, кто неосторожно высказывался или, по мнению группенляйтера, не слишком усердно работал, обычно отправляли прямиком в газовую камеру. Поэтому заговаривать с тем офицером было по меньшей мере рискованно. Незадолго до этого я своими глазами видела, как одного заключенного из нашей группы, который психологически сломался и больше ничего не мог делать, кроме как механически передвигаться и апатично смотреть в одну точку, очень быстро спровадили в газовую камеру.
На заводе я получаю одежду получше и, главное, болееменее сносную еду. В первый день меня отправляют в большой заводской цех. Войдя, я вижу высокий свод, опирающийся на бетонные столбы, нависающие над станками лампы с пронзительным светом, штабеля решетчатых упаковочных ящиков, тележки — и в одном углу поднимающийся вверх пар. В цеху царит напряженная суета, пахнет металлом и машинным маслом, крутятся колеса, рабочие перекрикиваются друг с другом. Как будто обычный цех в мирное время.
Охранница подводит меня к одному из станков, за которым уже трудится заключенная. Как только охранница что-то говорит ей, заключенная тут же прекращает работать и испуганно смотрит на нас. Я вижу ее лицо. Она выглядит нервной, истощенной. Глядит на меня впавшими глазами и произносит несколько слов, смысла которых я не понимаю. Когда я спрашиваю охранницу, что это за язык, та поясняет, что заключенная говорит по-гречески. Затем она дает мне задание и жестами требует от заключенной, чтобы та помогла мне. Гречанка смотрит на меня вопрошающе, я приветливо улыбаюсь ей и тоже жестами прошу показать мне, как работает станок. Она расслабляется и показывает, что и как я должна делать. Я стараюсь повторять за нею все движения, а она поправляет меня там, где я ошибаюсь. Так я упражняюсь еще пару раз. На этом мое сверхскоростное профобучение заканчивается, и я должна встать за станок, который находится рядом со станком моей учительницы. Начав работать, я то и дело ловлю на себе ее взгляд, гречанка улыбается мне, а я в качестве приветствия киваю ей в ответ.
Первые три месяца я работаю на огромном прессе и нескольких тяжелых токарных станках, вытачиваю детали для ручных гранат. Директор завода — человек по фамилии Шрёдер. Охранницы, кружащие по цеху, регулярно нас оскорбляют, иногда бьют. Прежде всего, когда считают, что заключенная слишком копается, или просто по своей жестокой крестьянской природе. Особенно лютуют несколько охранниц из немецкоговорящей части Украины [82] : они грубы, вспыльчивы и безжалостны. Остальные не так уж плохи, в том числе сам Шрёдер, которого я тоже время от времени вижу в цехе, он похож на джентльмена в форме офицера СС.
82
Украинские немцы — представители немецкой нации, проживающие на Украине. Как правило, ведут свою родословную от немцев, приехавших на Украину во времена Екатерины Второй, приглашавшей на незанятые земли Малороссии сельское население европейских стран.